Я был так измучен, что не услышал насмешки в его речи. Что было потом, помню смутно. Может от выпитого ромейского вина, которое мне все подливал ромей.

– Пей! Вино – хорошо!.. Пей сын князя! Вино веселит, хорошо!

Кровавое вино ромея было слабее славенского меда, ставленого на пшеничной закваске и осуренного95 на солнце. Вместо веселья оно давало тугу-тоску. Тело стало вялым, боль отошла. Голова и ноги отяжелели.

Очнулся я в трюме ромейского корабля. В цепях, с медным ошейником на вые и дюжиной таких же как я – полуголых, скованных цепями людей, безразлично лежавших или сидевших на полу, среди нечистот и бегавших крыс.

Крепче любого врага сразило меня ромейское вино. В ярости я ринул сомкнутыми руками в люк над головой. Сверху послышались шаги, лязг отодвигаемого засова. Крышка откинулась и над моей головой открылся квадрат синего неба. На его фоне показалось несколько голов. Один из ромеев, с жесткой щетиной на щеках и пронзительным взглядом, спросил:

– Чего тебе, раб?

– Раб? – я чуть не задохнулся от возмущения. – Кто раб? Я – вольный русич! Ты сам раб, мерзкий пес! Выпусти меня немедля, иначе вам не уйти от мести моего рода! Позови своего хозяина, собака!

Ромей поморщился, сплюнул вниз и гаркнул:

– Заткни пасть, варвар, иначе с тебя сдерут шкуру как с барана и вырежут язык!

Крышка захлопнулась. Я тогда еще не знал, что попал на корабль работорговцев, прикидывающихся купцами. Что нурманы уже не раз продавали им по дешевке живой товар захваченный в набегах на соседние земли, за который в империи платят в три-четыре раза больше. А молодой, сильный, но глупый славенин, сам пришедший им в руки – хорошая добыча.

• • •

Сколько мы плыли, не ведаю. Я потерял личбу96 времени. Тупое равнодушие овладело мной, сменяющееся приступами ярости, когда я, словно волк, попавший в яму, бросался на стражей, пытаясь порвать цепи. Меня били ногами, плетьми, древками копий. Потом окатывали водой, смазывали язвы целительным зельем. Товар должен быть в приглядном состоянии.

Затем был свет чужого неба, стены гигантских теремов из белого камня, палящее солнце. Множество полуголых людей, стоящих, сидящих, лежащих в пыли с остановившимся, потухшим взором.

Деревянный помост. Невольничий рынок. Сквозь полузакрытые веки вижу перед собой белый хитон с синей каймой. Такая же белая, пахнущая цветами рука поднимает мне голову. Голос, рекущий на непонятном языке доносится словно издалека…

Я мотаю головой. Меня хватают за длинные, отросшие волосы, пытаются пальцами разжать рот. Я впиваюсь зубами в чью-то ладонь. Боль, мрак, в висках бьют молоты.

Наконец-то меня продали. Я даже не знаю – кому?.. Потом долго везли в большой повозке, запряженной быками. На повозке клетка, в которой десяток таких же как я, проданных рабов. Отчаяние, усталость, безразличие.

Серые, как волны Волхова в бурю – скалы. Сотни истощенных, грязных людей ворочают камни. Каменная яма. Мы откалываем плиты камней, загружаем в огромные корзины, которые на ужищах поднимают наверх. Спим здесь же, вповалку, на земле. Запах немытых тел и испражнений. Кровь, крики надсмотрщиков, боль, пыль, тоска. Идут дни, седмицы, месяцы. Мы забываем человеческую речь. Только рычим друг на друга, как звери, когда кто-то хочет отобрать скудную пищу. Часто из ямы поднимают трупы умерших от безысходности, хворей, побоев надсмотрщиков и убитых за кусок лепешки или чашки похлебки.

Камни, серые камни. Разве может быть, что-то опричь сих камней. Мы сами превращаемся в камни, без искры разума, без памяти, без чувств.

● ● ●

Однажды на каменоломни прибыли важные гости. Несколько богато одетых ромеев в окружении закованных в доспехи воинов. Они долго ходили по карьеру, везде совали свой нос, наблюдали как надрываются рабы. Наконец, приказали построить тех, кто работает в подземелье.

Нас вывели на свет. Мы с непривычки щурились, прикрывали ладонью глаза от необычно яркого неба. Всех построили в одну шеренгу. Гости ходили, смотрели, щупали мышцы, заглядывали в рот. С ними было несколько женщин. Лица подкрашены белилами, уста ярко алые, словно в свежей крови, волосы уложены в причудливые прически. Дорогие платья, из тонкого полупрозрачного полотна облегают стройные тела. На перстах ромеек поблескивали золотые перстни, на выях – ожерелья с драгоценными камнями.

Один из ромеев с недовольным полным лицом, презрительно сжатыми тонкими устами, наклонившись к женщинам о чем-то спрашивал их. Те морщились, глядя на нас, что-то ему отвечали отрицательно, качая головой. После чего они шли дальше вдоль шеренги рабов.

Когда дошли до меня, одна из ромеек придержала мужчину за локоть и что-то шепнула ему, кивнув в мою сторону. Подошла вторая, показала на темнокожего бербера.

– У тебя всегда был извращенный вкус Анита, – поморщилась первая. – Он черный, как будто целый день копался в саже. Мне нравится вон тот варвар с голубыми глазами. Посмотри!.. он сложен, словно Аполлон.

– Мавр тоже неплох, Валента… – ответила вторая. – Посмотри, как блестит на солнце его кожа. Он чисто Ганнибал, что потрясал когда-то Рим!

– Ганнибал был финикийцем, а не черной обезьяной, вчера спрыгнувшей с пальмы, – наставительно сказала первая.

Ромей с насмешкой внимал их спору. Потом щелкнул перстами, подзывая хозяина. Ткнул перстом в меня и темнокожего мавра, затем подумав, еще в одного раба из недавно прибывших.

● ● ●

Белоснежная вилла, окруженная диковинным садом. Деревья и цветы которых я никогда не зрел в своей «варварской» ойкумене, как называют земли Дажьбожих внуков ромеи. Кругом фонтаны и мраморные статуи, тропинки, посыпанные золотистым песком. А мне – снова цепь, надетая на ось огромного поливочного колеса. Я верчу его еще с одним рабом – старым, почти забывшим свой язык германцем. Мы вертим колесо и в холод, и в зной, с утра до вечера. И только краткий дождь дает нам небольшой перерыв.

Германец болен. Он все чаще задыхается. На губах появляются кровавые пузыри и он, хрипя как загнанный конь начинает отплевывать сгустки крови. Когда-то, судя по росту он был могучим воином, ныне – кожа да кости. Когда начинается приступ он наваливается на деревянную рукоятку и я, надрывая силы тащу еще и его. Кашель и хрипы переходят в стон, германец сплевывает кровью, как будто по частям выплевывает свою жизнь. Однажды он упал, изо рта на подбородок сползла алая струйка и застыла багровой каплей на впадине меж ключицами. Я бросился к нему. Он шептал какие-то непонятные мне слова, видно молился своим Богам. Из-под дряблых век выкатилась слеза, медленно поползла по щеке. Затем он что-то выкрикнул и взгляд его на мгновенье стал пронзительным и страшным, как будто сей полумертвец хотел им поразить обступивших его надсмотрщиков и слуг хозяина. Тело раба изогнулось, дрожь пробежала по членам, и он затих. Серые глаза невидяще уставились в синее ромейское небо.

Боль обожгла спину. Надсмотрщик зло крикнул: «Работать, скот!»

– Я уже разумею ромейскую брань.

Двое слуг оттащили германца за ноги. Когда его волокли по желтому песку, голова на худой шее болталась из стороны в сторону, как будто мертвец укоризненно качал ею, не соглашаясь с таким обращением.

Я верчу колесо теперь один. Сие выгодно. Раньше его вертело четыре раба, теперь – только я. Меня хорошо кормят, чтоб не ослабел, приносят шерстяную накидку. Зачем? Я уже не чувствую ни холода, ни жары. Мысли все чаще ускользают от меня. Текут дни, седмицы, месяца, времена года. Я верчу колесо.

• • •

Хозяин мой – Маркус Сервий, редко бывает на вилле. Зато жена его – Валента, все чаще останавливается напротив меня и смотрит долгим томным взглядом. Меня начинают кормить диковинными южными плодами. Иногда хозяйка издалека сама кидает мне ветку винной ягоды. Я опускаю голову под долгим взглядом ромейки и продолжаю вертеть колесо. С каждым днем она подходит все ближе, начинает заговаривать со мной. Голос у нее мягкий, словно мех соболя и переливчатый как журчание ручья. Я уже разумею многие ромейские слова, но не обращаю внимания на ромейку. Мысль моя упорно вертится окрест колеса. Я не ведал, что тело мое от тяжелой работы, прожженное солнцем и политое дождем, овеянное внуками Стрибога97, похоже на статую Геракла. Что пряди длинных волос, спадающих на мои плечи – словно колосья золотистой ржи, а голубые очи, подобны небесам Эллады. А ромейка видела сие…