Сава то ли кивнул, то ли удивленно поднял голову, а потом, смущаясь, опустил.

Адам воспринял это как согласие.

– «Я чувствую себя живой, когда ощущаю пульс или сердцебиение в своих произведениях». Красиво, но… Это ведь красивости ради красоты? Объясни, как ты это ощущаешь.

– Эмм… Это когда я вижу в своих строчках не ровные ряды букв, а кардиограмму. Взлеты и падения фраз, иногда отдельных сильных слов… Когда…

– Роза, ты сейчас не пишешь, а разговариваешь. Затем эти метафоры? Что ты маскируешь этим?

– Я… я не знаю… я на самом деле так думаю. – Я придумала ответ про сердцебиение, когда представляла, что у будущей меня, известной писательницы, будут брать интервью и зададут этот вопрос. Придумала так давно, что поверила в этот красивый ответ и как будто бы нашла в нем смысл.

– Нет, нет, нет. Ты так думаешь, потому что это звучит не банально.

Меня как будто отхлестали по щекам.

– Давай я продолжу за тебя. Ты ощущаешь себя живой, когда на тебя обращают внимание. Поэтому ты так говоришь. Поэтому ты мучительно прямо сидишь в платье с обнаженной спиной и ждешь голодных мужских взглядов.

А потом положили на колени и отшлепали по заднице.

– Да, наверное, это так. – Я постаралась произнести это как можно покорнее и спокойнее. Признаваться в чем-то легче, когда все произнесли за тебя. Да и не все ли мы хотим, чтобы на нас обращали внимание? Здесь нет ничего стыдного. И я добавила это вслух: – Я не считаю это стыдным.

– Я тоже, – великодушно произнес Адам. – Кто-нибудь считает? Хорошо. Роза, подумай еще над тем, что заставляет чувствовать тебя живой.

– «Я живу, когда мне не нужно думать о работе. Когда я встаю утром и понимаю, что весь день – мой». И чем ты выбираешь заниматься в такой день?

Макс стал перечислять свои любимые рутинные занятия, типа долгой пробежки и готовки стейка. В итоге они пришли к выводу, что он не живет, а существует. Что он правильно сделал, приехав сюда. Что скоро почувствует настоящую жизнь.

Леру никакие вопросы не смущали и не ставили в тупик. Она легко, даже кокетливо, говорила о том, что живет, когда чувствует, что ее желают.

– Тебе нравится, когда тебя желают те, кто не должен?

– Обожаю. – Она рассмеялась так беззаботно.

– Кажется, это для тебя неисчерпаемый источник?

– Да, подземный источник с неизвестной глубиной. Иногда пугающей. И здесь я хочу найти дно. Или опуститься до дна? – спросила она саму себя.

– Мне нравится, что ты готова к этому. – Адам по-отечески ласково погладил белокурую головку Леры.

Я возмутилась внутри себя, что ее не отругали за метафоры. Но зато я два вечера подряд достигла такого катарсиса. Может быть, скоро я смогу читать свои произведения на публике?

Антон ершисто ответил на замечания о том, что «я живу, потому что я живой, – это не аргумент».

Лев, брызжа слюной, какими-то далекими тропами и туннелями объяснял, что он живет внутри своей монументальной истории, а в нашем мире только существует.

Поэтесса, уже поднадоевшая своими стихами, на ходу рифмовала мысли со своими постоянными темами – сексом, самоубийством и любовью к себе. Все это она приправляла грязными словечками, которые звучали не к месту, наигранно дерзко, как если бы их произнесла скромная семиклассница, только-только позволившая себе выругаться вслух.

Подруги, наконец-то я запомнила их имена – Настя и Маша, выслушали критику снисходительно, как будто бы разрешая ребенку делать себе замечания.

– Все, что переступает черту реализма, – уже не искусство, это механическое воспроизведение, не превосходящее по своему мастерству ксерокс. Истории – это личные образы, а не фотокопии. – С этих слов Адам начал утреннюю лекцию.

После медитации под напевы Забавы хотелось спать, но эти слова подействовали как ледяной ливень.

Как-то раз Саша отправил меня в литкружок при университетской библиотеке. Отчего-то участниками литкружка преимущественно были не студенты, а пожилые господа и дамы, словарный запас которых был наполнен выражениями «приятельницы», «моветон», «моцион». Рассказы студентов (свой я так и не решилась зачитать) они безжалостно критиковали (а больше в этом литкружке ничего и не делали) за фантастичность, за неправдоподобность, за кружево фраз, сплетающихся в полстраничные предложения.

В тот вечер, вернувшись домой, я попыталась написать так, как они советовали – про настоящую жизнь, без прикрас и витиеватостей, без магического реализма и неоднозначных толкований, без поэзии, закованной в прозаические предложения.

Вышло настолько тошнотворно, как будто я прошлась по улице на городской окраине, оплеванная предложениями, в которых мата больше, чем приличных слов, отхлестанная по щекам совестью при виде старух, продающих домашние заготовки на ящиках у входа в супермаркет, со слезящимися глазами от подъездных запахов. И подумала, что лучше вообще не писать, чем описывать то, что мы видим каждый день.

– Искусство – это наше личное понятие мира, оно не должно соответствовать общепринятой реальности. Поэтому оно и восхищает остальных. Они могут посмотреть на мир под другим углом, увидеть чужие желания и мысли. Оно не должно быть понятным всегда и всегда быть принятым всеми. Его цель – показать точку зрения автора, его личную философию, его идеи, его вселенную.

– Слышал бы это мой дедушка, – усмехнулся Сава.

– Твой соцреалистический дед, конечно же, был уверен в обратном?

– Конечно. Он говорил, что за магическим реализмом люди прячут неумение писать логично, а в фэнтези просто бегут от реальности, так как не приспособлены к жизни.

– О, сколько раз я это слышал! – начал Лев, разбрызгивая слюни.

– Да-да, а абстрактные картины – это просто мазня.

– А перформансы делают сумасшедшие.

Следующие часы мы болтали без неловких пауз. Каждый делился своими историями о «непонятости». Я рассказала про литературный кружок и о том, что, кроме Саши, никому не показывала свои рассказы.

На что Адам заметил:

– Текст или картина не существуют, пока их никто не читает и не видит. Скоро мы познакомимся с вашими предыдущими работами.

Если бы не напоминание Миши про обед, никто бы не осмелился встать и оторваться от нашего разговора. С каждой историей мы как будто бы ближе притягивались друг к другу. Страшно было отвлечься на что-то постороннее – вдруг нас оттолкнет обратно?

Видимо, до Адама дошли слухи о вчерашнем неудачном практическом занятии. В этот день вел его он. И это действительно был, как он выразился вчера, «взрыв энергии».

Вообще удивительно, как точно он характеризовал все происходящее. Его фразы как будто записывались на пленку памяти внутри моей головы – я могла прокрутить все сказанное вчера с той же яркостью и тем же тоном голоса. Он был из тех людей, которые не могут незаметно зайти в комнату, даже если захотят этого. Они заходят и сразу же беспрекословно, с естественного согласия остальных, становятся хозяевами этой комнаты. Теперь он был хозяином в комнате моего сознания.

– Боль – самое завораживающее. – С этими словами Адам полоснул ножом свою левую ладонь и размазал кровь по холсту. – Мы не можем радоваться чужому счастью так, как радуется его обладатель. Мы не можем на сто процентов понять его. Но чужая боль ближе и яснее, все мы испытывали ее когда-то. Она более красива, чем счастье. Счастье уродует людей, уродует творчество, заставляя дрожать над ним, боясь потерять. А боль заставляет нас двигаться вперед, карабкаться вверх, становиться лучше и сильнее с каждым днем.

Он повернул к нам холст с несколькими ярко-красными разводами.

Одна из подруг, Маша, шепнула своей соседке, что ее сейчас стошнит.

– Кто хочет продолжить нашу картину?

– Я! – вскочила со своего места Поэтесса и слишком уверенно подошла к холсту. – Prego!

Она протянула свою худую руку и победно улыбнулась.