– Правы ли люди, называющие тебя женоненавистником и садистом?

– Я просто рисую, а идею люди проецируют со своих мыслей. Может быть, меня просто восхищает красный цвет? Его ярость и страстность. Если кто-то видит в картинах упоение насилием и издевательство над женщиной, то он берет это только из своей головы. Если они не слышат музыку красоты красного цвета, то уроды – они, а не я.

– То есть ты не подразумевал никакого садистского наслаждения?

– Для меня красный – равно красивый. У каждой девушки в моей жизни есть свой оттенок красного цвета. Своя индивидуальная красота.

– Но ты ведь понимал, что название очень провокационное?

– Да.

– Это способ привлечь внимание.

– Если бы я не желал внимания, то не пытался бы с пятнадцати лет организовать собственную выставку.

– Вау! С пятнадцати! Расскажи, как это было.

– Ничего интересного. Коридор в художке, пара рисунков на стенке в районной библиотеке…

– Ты ведь не из Петербурга?

– Нет.

– Я нашел информацию, что ты из Краснодарского края.

– Да.

– Так какой была твоя первая выставка?

– У нас в городе отмечали юбилей Александра Аскарова. Это наш местный художник. Ты о нем вряд ли слышал, и ничего не потерял. Биография у него схожа со многими провинциальными художниками того времени: сначала он запоздало рисовал в импрессионистской манере русскую деревню, в то время как Россию сотрясал авангард, а потом, со сменой власти, переобулся в соцреалиста. Ну, знаешь, когда в городе нет выдающихся личностей, то каждый более или менее талантливый человек преподносится как звезда. Нам в художественном училище надо было нарисовать что-нибудь к его юбилейной выставке в городском музее. У всех вышли подражательные Аскарову работы, а я нарисовал серию «Если бы…». Там было три картины-пародии на деревенские этюды Аскарова: одна в кубистическом стиле, вторая – в супрематическом (сени деревенской избы, разобранные на прямоугольники и круги) и третья – в абстрактном, под Поллока. Я писал их как насмешку и даже не думал, что их возьмут на выставку. Но на фоне остальных неудачных копий мои картины для организаторов смотрелись свежо. Там меня заметил владелец одной частной галереи и спросил, есть ли у меня еще что-нибудь «такое», ткнув в картину с абстрактными мазками. И в рамках одного ярмарочного салона, на котором продают китчевые картинки с кошечками и переливающимися водопадами, организовал небольшую выставку, всего на семь картин. В наш закуток на той ярмарке заходили все три дня, в основном чтобы пофоткаться на фоне. Но в итоге две картины купили. В общей сложности на пятнадцать тысяч. Хозяин галереи взял эти деньги себе, чтобы заплатить за аренду места на ярмарке, а я бросил училище и уехал в Петербург.

До или после «Моих бывших» упоминаний о выставках я не нашла. Как будто бы все упоминания о них намеренно стерли. Несколько раз я встречала информацию о том, что после «Моих бывших» он устраивал «кровавые перформансы»: собирал группу людей (где-то писали, что билеты стоили каких-то баснословных денег; другие, наоборот, говорили, что это были бесплатные подпольные шоу) и перед ними резал себя, а потом рисовал этой кровью. Говорили даже, что за отдельную плату он мог порезать вас и написать ваш портрет.

Зато о поздних проектах с ребятами из «Джунглей», до отъезда во Вьетнам, было достаточно информации: казалось, что они пытались обратить на себя внимание любой ценой, а разочаровавшись, сбежали из России.

Самым сумасшедшим их проектом был перформанс, в котором они прошлись, разукрашенные под кровоподтеки, по карнизу отеля у Невского проспекта: я нашла трясущееся видео, снятое кем-то из очевидцев, на котором они довольно спокойно, даже как-то медитативно, идут по карнизу, одна из девушек чуть не оступается, в этот момент рука снимавшего видео дергается, но даже с плохим качеством заметно, как изящно она возвращается в исходное положение и продолжает идти.

Я решила, что хуже уже не будет – даже если вдруг я пройду отбор, и меня потом сожгут на ритуальном костре или вынут трепещущее сердце. Зато будет небанальный конец моей биографии. В конце концов Дима вернулся живой и ни о чем подобном не рассказывал, мне показалось, что его воспоминания похожи на детскую ностальгию о летнем лагере. Когда тебе вроде бы было тяжело знакомиться с новыми ребятами, принужденно открываться им, участвовать в мероприятиях, но теперь так сладко-грустно вспоминаешь о вечернем костре, дискотеках и тайных купаниях, первых сигаретах и поцелуях. И у меня наконец-то появится повод бросить эту учебу!

Я отправила ссылки Саше – не для того, чтобы узнать его мнение, а чтобы получить одобрение. Уж он-то оценит эту пугающую атмосферу острова и гипнотическую привлекательность картин Адама.

– Роз, я вчера имел в виду другое. Все эти платные школы… Там только выкачивают деньги из бесталанных мечтателей. Ты ведь не такая! Участвуй в литературных семинарах, конкурсах. Учись у их победителей, а не у духовных наставников с сомнительной репутацией. Я понимаю, как тебя очаровывает мысль о тропическом острове, полном единомышленников, но…

– Я все равно не смогу заплатить, хочу попробовать выиграть стипендию. Чем это хуже литературных конкурсов?

– Ну, если так… Я подумал, что тебе оплатит твой…

– Нет. Я не прошу у него денег, ты же знаешь.

– Да-да, прости. Я подумал, что он мог сам предложить. Какую работу хочешь отправить?

– Я думала про цветы и имена.

«Про цветы и имена» – моя последняя и, как мне кажется, лучшая работа. Это сборник рассказов о людях с цветочными именами. Мне очень нравилось, как символика цветов, старинные легенды и исторические факты, связанные с цветами, воплощались в жизни героев. Это одно из немногих моих произведений, которое я дала почитать Саше. Он раскритиковал его за чрезмерный символизм и излишнюю прямоту некоторых мыслей. За то, что я до сих пор считаю, что красивыми прилагательными можно решить проблему слабого текста, но сказал, что работа не провальная.

– Отправь главу про войну Роз. Хочешь, вместе поработаем над ней?

– Хочу, только не сегодня. Я сегодня… Давай завтра? С меня брауни с вишней!

История про соперничество двух писательниц была доработана за полночи. Саша сказал, что в будущем можно сделать из этого сюжета полноценный роман. И я согласилась, потому что вдохновленной мне сюжет казался бомбой:

«Милая блондиночка Розочка пишет роман о девушке, которая отправляется в глухую деревню на скале над Белым морем, чтобы увидеть место, где выросла ее бабушка. На пути оживают сказки ее бабушки и с каждой новой встречей, с каждым новым населенным пунктом она все больше верит в чудо. Розочка публикует роман по главам в ежемесячном литературном журнале. Вместе с ней, также по главам, публикуется роман другой Розы – рыжей любительницы мрачных сказок. В ее романе героиня тоже отправляется в долгое путешествие, полное откровений. Только ее эти откровения не окрыляют и не вдохновляют, а толкают во тьму – читатели напряженно ждут, когда она достигнет финальной точки своего путешествия. На скале над Черным морем она должна развеять прах своей бабушки, но кажется, что она и сама готова закончить свою жизнь там. В конце рассказа писательницы обнаруживают, что они – это один человек. Роза мучительно пытается придумать последние главы историй, мечется от света к тьме. Финал у обоих ее романов один – героини с новым опытом и багажом откровений решают двигаться дальше и написать роман о своих приключениях, но в последнем предложении поскальзываются на мокрой скале и тонут. Вроде бы она склонилась к свету, но в то же время признала, что тьма в творчестве привлекательнее, и она в итоге является финалом любой истории».

Оставшуюся часть ночи мы хотели провести за пересмотром любимых фильмов, но это была та ночь, когда очень хотелось говорить.

– Саш, а как тебе картины Адама?

– Они взрываются только вместе с его мифами. Без его бэкграунда картины просто хороши, я бы назвал их эстетически приятными. Пульсировать энергией они начинают только тогда, когда начитаешься всех этих историй про кровь в краске и пропавших девушек. Это плюс Адаму-шоумену, а не Адаму-художнику.