– А насчёт облика, – хмуро произнёс Мужик, сделав последнюю затяжку, – это спорное утверждение.

Пространство переместило Доктора в Белом Халате на скамейку рядом с Мужиком. И теперь Доктор смотрел в пространство прямо перед собой, а пространство с интересом смотрело на получившуюся комбинацию. Доктор рассказал – скорее пространству, чем Мужику:

– Типичный алкогольный делирий длится от трёх-пяти дней и более. Но бывают и более короткие формы. Так называемый абортивный делирий.

Можем ли мы с уверенностью утверждать, что Доктор не являлся галлюцинацией?

Мужик тоже смотрел в пространство прямо перед собой, и был для пространства уже слишком привычен.

– У меня, к сожалению, – сказал Мужик, – никогда не получается раздвоиться на кого-то из знакомых персонажей. Со знакомыми я бы договорился.

– Шу-ура! – прохрипело откуда-то что-то на первый звук совсем беспомощное и обессиленное.

Мужик услышал, но не обернулся. Прикурил новую. Спички скоро кончатся. Теперь он на скамейке один. Некому было ему указать на непозволительное количество выкуренных по жаре сигарет. Да, Доктор был самым стойким, но всё-таки рассеялся.

Только у деревьев затеплилась маленькая надежда на то, что их сквер наконец оставят в покое разные персонажи, естественное происхождение которых вызывало большие вопросы, как им опять подкинули проблем.

Прямо через низенький заборчик, отделяющий сквер от проезжей части, кульком перевалился Мужичок. Так себе Мужичок, размерчика примерно S, худющий, всклокоченный, с щетиной, как у седого кактуса, доживающего век в треснутом горшке на балконе старой девы, весь какой-то кривенький и косенький – в общем, типично-образный алкаш. С грехом пополам встал, нетвёрдой рукой подтянул голубые трикотажные треники, растянутые на коленках, отряхнул не первой и даже не третьей свежести майку – конечно, «алкоголичку». Сделал пару шагов, заплёлся ногами, чуть не потерял протёртые до дыр кеды без шнурков. Издал душераздирающий вздох, схватился за сердце. Кое-как добрёл до ближайшей скамейки, сполз на неё. Задыхаясь, жалобно позвал:

– Шу-ура, пло-охо мне…

Мужик невозмутимо курил, всё так же упорно игнорируя страдальца. Тучка сочувствия, отвергнутая Доктором, маялась рядом, но Мужику себя отчего-то не предлагала. Как-то боязно было ему предлагаться, что ли.

Мужик затянулся, выпустил пару колечек из дыма – оказывается, он и так умеет. Ответил бесстрастно и словно бы ни для кого, просто для того, чтобы ответить, словно математичка, которая в конце восьмого урока объясняет утомившие уже её саму тангенсы и котангенсы:

– Говорил же я тебе – последнюю не надо было брать.

– Я зна-аю… – простонал Мужичок. – Вчера не надо было, а сегодня мне пло-охо…

Мужик всё так же бесстрастно, не глядя на Мужичка и не утруждая себя подбором интонаций и знаков препинания, проговорил:

– Посмотри на себя как не стыдно на кого ты похож совсем человеческий облик потерял слабак неудачник алкоголик несчастный.

Мужичок захныкал:

– Шу-ура, ну что ты как бывшая… Как неродной… Помоги, Шур… Очень мне плохо… Так плохо ещё ни разу не было…

Мужик вдруг включился, как торшер, которому вкрутили новую LED-лампочку, быстро затушил сигарету о скамейку, пересел к Мужичку. Осмотрел пациента деловито. Зрачки, пульс, ухом к сердцу. Оттянул ему нижнее веко, левое, правое. Ещё раз – зрачки, пульс, ухом к сердцу.

Разочарованно отстранился. Опять! – закурил. Мужичок подобрался, подполз, трясущимися руками потянулся к его сигарете. Мужик достал ему из пачки новую, не глядя, протянул спички.

– Угробишь ты себя, Александр Иваныч, – сказал он обыденно. Пустынно сказал и невесело.

Мужичок курил торопливо, жадно, как будто пытаясь напиться дымом. Мужик некоторое время наблюдал за ним, на первый взгляд, безучастно, а на второй – с едва уловимой долей любопытства натуралиста-исследователя. Потом выудил из кармана необъятного пальто поллитровую банку пива. На улице жара, а банка в кармане неожиданно оказалась холодная, запотевшая, словно из холодильника. Открыл. Протянул мужичку. Тот воспринял банку совсем даже не как манну небесную, а как нечто само собой разумеющееся, прилип к ней и начал посасывать пиво мелкими глоточками.

+++

В телевизоре на той же загаженной, засиженной кухне между помехами неустанно трудился Ведущий Новостей:

– И ещё раз напоминаем о необходимости соблюдения правил поведения при аномально жаркой погоде. Врачи советуют не выходить из кондиционированных помещений в промежутке между двенадцатью и шестнадцатью часами, пить не менее полутора литров воды в день, а также настоятельно рекомендуют отказаться от…

+++

Мужик хмуро наблюдал, как Мужичок расцветал на глазах.

– Жара, Иваныч, – наконец буркнул он.

Мужичок согласился:

– Ага.

Мужик всё-таки надеялся.

– Серьёзно, Иваныч. Напряг пить в такую погоду. Окочуриться можно.

Мужичок допил пиво, вытряхнул из банки в рот последние капельки. С сожалением и одновременно облегчением глубоко вздохнул. Широкой барской рукой швырнул банку в сторону урны. Разумеется, не попал. Вальяжно развалился на скамейке, руки на спинку, нога на ногу. Причмокнув, ответил своему занудному другу:

– Можно. Окочуриться можно, Шура, и при лёгком бризе, сидя в джакузи на веранде собственной виллы.

Мужик вздохнул и отвернулся. Опять…

Мужичок блаженно прикрыл глаза и нежился на солнышке, словно всклокоченный волнистый попугайчик, хотя тем утром «нежиться на солнышке» – это было примерно то же самое, что нежиться на сковородке при плите, включенной на семёрку как минимум.

– Сколько ты меня, Шура, знаешь? Лет десять?

Мужик с усилием повернулся. Посмотрел на Мужичка, отражая лицом палитру чувств, подобную палитре красок неуравновешенного художника – от отвращения и желания от души врезать по морде до всепрощающей безусловной любви.

Отвращения – как к тухлой рыбе.

Безусловной любви – любви без условий.

Врезать по морде – потому что.

Встал, запахнул полы пальто и пошёл по скверу прочь. Просто пошёл прочь.

– И как изменился мой образ жизни за эти последние десять лет? А? – продолжал разглагольствовать Мужичок. – Молчишь? Да никак, отвечу я тебе. И за предпоследние тоже…

Открыл глаза, растерянно покрутил головой. Мужик

(Он ведь Шура, да?

Шурик.

Санёк.

Саша.

Александр.

И тот – Александр.

Иваныч который.

Тёзки, стало быть.)

неторопливо удалялся. Спина его говорила, что удаляться он намерен твёрдо и не оборачиваясь. Возможно, навсегда. По крайней мере, ему бы очень хотелось, чтобы в этот раз можно было бы удалиться навсегда. По спине это желание читалось очень прозрачно.

Мужичок вскочил, бросился догонять. Его бодрого бега хватило метра примерно на три-четыре, потом ноги в кедах без шнурков перешли на быстрое дрожащее ковыляние, и это, пожалуй, был предел их возможностей. Мужичок опять схватился за сердце и отчаянно воззвал:

– Шура!

Сквер почти уже кончился под ногами Мужика. Деревья уже с благодарностью подумали, что, может быть, теперь даже удастся немножко вздремнуть. Мужичок испугался. Сильно испугался.

Как будто его сейчас оторвут. Отрежут. Лишат. Вот сейчас. Вот ещё пару его шагов. Если Шура сделает ещё пару шагов…

– Шура! Да подожди ты! Шура!

Чуть не ползком, но он всё-таки догнал Мужика, сцапал за плечо. Мужик нехотя остановился. Мужичок повис на нём, сипло пытаясь отдышаться.

Страх отступал.

Показалось. С похмельных глаз показалось, не иначе. Тьфу, пропасть. Вот ведь. Придумал себе тоже. Фигню какую-то.

– Что ты за человек такой, Шура…

При слове «человек» Мужика передёрнуло.

– Сам же сказал, – захныкал Мужичок, – окочуриться можно…

Постояли минут пять.

– Отдышался? – буркнул Мужик.

Мужичок скрипнул что-то в ответ.