– Посмотрю, какие фильмы показывали в среду вечером, во время убийства, по самым популярным каналам. Но сначала блохи.

– Зачем ты заговорил с ней о тенях?

– Я пытаюсь понять фразу Гаэля. А еще эти невнятные слова в конце. Я подумал: а вдруг он хотел предупредить о какой-то опасности? Например, о тенелюбах?

– Но это не соответствует началу.

– Ничего подобного. Если только он не хотел что-то сказать об Одноногом. Но вспомни угрозы Серпантен в трактире. Было бы полезно внедриться в их группу. Тебе, случайно, не доводилось слышать, что здесь завелся живодер?

Огорошенный Маттьё со стуком поставил рюмку на стол.

– Ты к чему клонишь, коллега? – спросил он.

– К тому самому – к живодеру, любителю убивать кошек или небольших собак, – проговорил Адамберг, потом улыбнулся и добавил: – Сейчас ты гадаешь, как это вышло, что министр отправил меня вести это расследование.

– Есть такое, – признался Маттьё.

– Представь себе, мне это тоже непонятно. Так что же, тебе что-нибудь известно об убийце кошек? Судя по твоему лицу, у тебя появилась какая-то мысль.

– Это не один убийца, а банда мелких поганцев, которые этим развлекаются. Душат животных. До чего мерзко! Мэр с удовольствием положил бы этому конец, потому что от мальчишек, которые начинают с таких «игр», в будущем ничего хорошего ждать не при ходится.

– Как вышло, что их до сих пор не поймали?

– Потому что у них свои приемы. По средам или по субботам один из них подманивает кошку кусочком паштета и ловит ее. Прячет в рюкзак, а потом они с приятелями утаскивают ее в пустынное место. Там и происходит «церемония удушения». Отвратно. Затем кто-нибудь находит труп кошки, и все. Иногда они ради особого удовольствия добавляют лягушку со вспоротым брюхом или воробья с оторванными крыльями. Скоро из них вырастет банда садистов, это я тебе говорю.

– И давно это началось?

– Примерно год назад.

– По твоим прикидкам, сколько животных они прикончили за год?

– Нашли то ли двадцать восемь, то ли двадцать девять. Но если им удается проделывать это дважды в неделю, то, не считая каникул, получается не меньше шестидесяти. Многовато.

– Да, в Лувьеке шутников хоть отбавляй, – повторил Адамберг свои недавние слова. – Поблизости есть интернат?

– Да, в северной части городка. Мы думаем, они оттуда.

– Сколько всего там детей?

– Около пятидесяти. Когда в семье трудный ребенок, многие родители опускают руки и сдают его в интернат, и таких куда больше, чем ты думаешь. Воскресенье дети могут проводить дома, если хотят. Некоторые наотрез отказываются. А ты говоришь…

– Какого они возраста?

– От восьми до двенадцати лет. Тех, кто старше, отправляют домой.

– А как они выходят за территорию по средам и субботам?

– Вокруг интерната большой парк, окруженный колючей живой изгородью. Но ты же знаешь мальчишек, они всегда найдут способ удрать. Небольшой просвет между веток – и они на воле.

– Разве днем они не находятся под контролем?

– Днем они находятся в своих комнатах и делают уроки. Комнаты – на шестерых. Если один сбегает, остальные ни за что его не выдадут. Круговая порука.

– Будь я на твоем месте – если ты бы мне позволил, – я съездил бы в интернат и осмотрелся. Это идеальное место для того, чтобы в человеке вызрело раздражение и злость, а потом ненависть и жестокость. Нужно будет обыскать рюкзаки. Самое любопытное – это рюкзаки.

– Потому что…

– Пойманная и насильно засунутая в незнакомый рюкзак кошка пытается вырваться и царапается изо всех сил. Она может прямо там обмочиться от страха. Короче, она портит рюкзак, дерет его когтями, рвет. Если ты осмотришь пятьдесят рюкзаков, то почти наверняка найдешь маленьких начинающих убийц.

Маттьё молча кивнул.

– Сделаю, – произнес он. – Но мне казалось, ты приехал заниматься настоящими убийствами.

– Маленькие живодеры могут играть свою роль в этом деле. Я не считаю, что убийцей может быть ребенок, ты прекрасно знаешь, что не бывает прирожденных убийц. Я думаю об их родителях, особенно об отцах. О ребенке, с которым плохо обращаются, о сыне грубого подонка, а значит, сыне возможного убийцы.

– Ты перескакиваешь с одного на другое. С убийцы на блох, с блох на живодеров, с живодеров на их выродков папаш.

– Маттьё, у всякой дороги есть ответвления.

С восьми до половины десятого вечера зал трактира «Два экю» был закрыт и отдан в распоряжение команды полицейских. Маттьё обнаружил там обоих своих подчиненных. Адамберг в конце концов выучил их имена, сначала записав в блокнот, а потом много раз перечитав свои заметки: кругленького звали Антуан Беррон, а блондина с широкой застенчивой улыбкой – Лоик Верден.

– Садитесь, сейчас угощу вас сухим сидром, – объявил Жоан.

– Когда я проходил мимо магазина сестер, – сказал Верден, – там собралось человек шестьдесят с лишним, они ждали у дверей, чтобы выразить соболезнования. Анаэль все любили, это правда. Когда им сообщили, что магазин больше не откроется, они не разошлись по домам, а продолжали топтаться у порога, как будто им не хватало духа уйти.

– Ничто не мешало убийце смешаться с толпой и тоже сокрушаться по поводу горькой судьбы Анаэль. Прекрасный способ отвести от себя подозрения, – заметил Беррон. – Мы переписали все имена и начали с мужчин. Допросы, если это можно так назвать, провели без протокола там же, на старой каменной скамье, которая тянется вдоль стены магазина. Никто не попытался уйти. С места не сдвинулись, спокойно ждали своей очереди. Поскольку поговорить с Гвенаэль они не могли, то все свои переживания вываливали на полицию. Они хвалили Анаэль, жалели, вспоминали, в общем, очень трогательно, но ужасно однообразно.

– Вы не заметили, кто-нибудь из них, случайно, не почесывался? – спросил Адамберг.

– Почесывался? В смысле, чесал голову? Или что? – уточнил Верден.

– Нет, руку, ляжку, плечо – что угодно.

– Надо сказать, мы не обратили на это внимания, комиссар.

– Нет, – живо вмешался Беррон. – Передо мной стоял один тип, который все время чесался.

– Вы записали его имя?

Беррон старательно перелистал свой чистенький блокнот с аккуратными записями.

– Ивон Бриан, – произнес он. – Может быть, родственник Анаэль, хотя Брианы встречаются в Бретани на каждом шагу.

– Спасибо, – сказал Адамберг и в свою очередь записал имя в блокнот, заполненный именами, набросками, обрывками фраз и датами – ни ровных строк, ни заголовков, как у Беррона.

– Ой, это же я! – воскликнул Беррон, остановив руку Адамберга, переворачивавшего страницу.

– Да, это вы, лейтенант.

– Почему вы меня нарисовали? Я что, подозреваемый?

– Ничего подобного, мой портрет он тоже нарисовал, – успокоил его Маттьё.

– А зачем? Чтобы запомнить наши лица?

– Нет. Просто чтобы рисовать, – сказал Адамберг.

– Можно посмотреть? – воскликнул Беррон в радостном волнении, словно ему сообщили о денежной премии.

Адамберг протянул ему блокнот, и все склонились над ним. Адамберг набросал портрет Беррона несколькими округлыми линиями. Тот, словно завороженный, замер над страницей.

– Меня ни разу в жизни никто не рисовал, – сказал он почти растроганно. – Карикатуры – да, в комиссариате такое бывало, но чтобы настоящий красивый портрет – никогда. Вы мне его подарите?

Адамберг вырвал листок из блокнота, поставил дату и протянул Беррону.

– Спасибо, комиссар, мне очень приятно, – произнес Беррон, бережно пряча листок.

Маттьё с улыбкой наблюдал за своими парнями, кое-как продиравшимися сквозь извилистые мысли Адамберга. Четверо сотрудников Адамберга подошли чуть позже, и сидр был подан по второму кругу. После трех часов крепкого сна Меркаде был бодр и активен, однако немного смущен, поскольку собрал гораздо меньше материала, чем его сослуживцы.

– На сегодня охота на блохастую живность закончена, – провозгласил Ноэль, похоже вымотанный бесконечными опросами, по его мнению, нелепыми и бессмысленными. Особенно устало он выглядел рядом с жизнерадостной Ретанкур, только посвежевшей от разговоров, которые ей было велено вести любезно и ласково.