Не я, подумал я. Под моей солнечной личностью вы найдете только тьму.

«Итак, — он провел языком по верхней губе, пристально глядя на дорогу впереди. — Мне нужно тебе кое-что сказать».

Он собирался предупредить меня, чтобы я не беспокоил Дилан. Он так защищал ее и знал, как сильно она меня сейчас ненавидит. Но я не мог вынести этого, мысли о том, что ее больше нет в моей жизни.

«Пожалуйста, не говори ничего», — умолял я. «Моя ночь и так отвратительна».

«Дело не в Дилане». Конечно, дело не в этом. Дело в том, какой я ужасный. Спящий со старшим братом моей лучшей подруги. Я ошибался насчет Роу. Он ведь собирался причинить мне боль.

«Гребите, пожалуйста . Не о чем тут говорить. Поверьте, я в таком же ужасе от вас и меня, как и вы. Возможно, даже больше».

Он ударил кулаком по рулю, что-то бормоча себе под нос. «Ты можешь на секунду вылезти из своей ебучей головы и послушать?» — кипел он.

«Нет, спасибо. Моя голова — ужасное место. Это именно то место, где я заслуживаю быть прямо сейчас».

Я хотел извиниться за то, как я с ним обращался. Попытаться умолять его образумить Дилана. Но я также хотел сохранить хоть немного гордости, что у меня еще осталась. .

Мы пронеслись мимо пышных деревьев Новой Англии, английских фонарных столбов и местной библиотеки, окутанных синевато-оранжевым рассветом. Маяк мерцал за занавесом моих непролитых слез. С пронзительной болью я понял, что дом — не Стейндроп, штат Мэн. Это братья и сестры Касабланкас. И я был изгнан навсегда.

«Мне правда жаль, знаешь», — пробормотала я, когда он остановился перед моим домом, двигатель все еще работал. Его взгляд был прикован к лобовому стеклу, его челюсти были так напряжены, что это выглядело болезненно. «Вы, ребята, как моя семья. И я... я...» Вы мне очень нравитесь. Вы те двое, с которыми я всегда чувствовала себя по-настоящему собой. Но у меня не хватило смелости сказать эти слова. Я сглотнула. «И я надеюсь, что у вас все получится».

Глаза Роу, пустые и пустые, как у греческой статуи, все еще были устремлены на дорогу впереди. «Удачи в Колумбии».

«Удачи в Париже».

«Удача не нужна, есть талант».

Он уехал, не удостоив меня взглядом. Я уставилась на свой обшитый досками дом на сваях, цвета клубничного мороженого, с крыльцом вокруг, растениями в пастельных горшках и вязаными свитерами, в которые мама завернула стволы деревьев. Чудаковатый, как и его жильцы. И я знала, что пройдет много времени, прежде чем я увижу его снова.

Я никогда не хотел возвращаться в Стейндроп.

Даже если бы от этого зависела моя жизнь.

КАЛ

«Конец дороги» — Boyz II Men

Пять лет спустя

Как оказалось, именно смерть вернула меня в Стейндроп.

Точнее, смерть моего отца.

«Ну и где вы похоронили Артема?» Мелинда Фитч, наша соседка средних лет, сжимала в руках свои жемчуга в гостиной моих родителей, перекладывая их на своем тяжелом декольте.

«Любимая ваза мамы». Я указала в сторону каминной полки над нашим камином. Урна была прекрасным произведением искусства, серебряным и эмалированным самоваром девятнадцатого века, который моя бабушка привезла в США, когда распался Советский Союз.

Мелинда издала пронзительный смех. Когда она поняла, что я не шучу, она побледнела, прижав накрашенный рот к чашке чая. «Подожди, его кремировали ? » Последнее слово она прошептала, как будто это было ругательство.

«Нет, мы просто затолкали его туда. Это на самом деле не так уж и сложно, когда сжимаешь кого-то по одной конечности за раз», — невозмутимо ответил я. .

Словесный понос — один.

Моя шаткая репутация — минус тридцать.

Мелинда выглядела готовой проскочить сквозь нашу стену, как персонаж мультфильма. Ее глаза были размером с котелки. Большинство людей не привыкли к моему нулевому потоку мыслей. За эти годы мои коллеги и коллеги научились игнорировать мою болтовню с ногой в зубах, нервную болтовню. По крайней мере, в основном.

Мелинда поднесла к губам еще одно печенье, скромно откусив от него краешек. «Могу ли я спросить... э-э, почему вы выбрали кремацию?»

«Он был атеистом. Он не верил в Бога, религиозные ритуалы или загробную жизнь». Резкий укол пустоты пронзил мой живот, когда я заговорила о нем. «Он сказал нам, что кремация менее обременительна для экосистемы». Я могла сказать, что мои слова пролетели прямо над залитыми лаком волосами Мелинды. Я потеряла ее в экосистеме . Она, вероятно, подумала, что это наш бренд кондиционера.

Мой отец выделялся в причудливом маленьком городке Стейндроп, штат Мэн, словно дилдо в церкви. Он преподавал физику в местной средней школе до последнего месяца своей жизни и любил шахматы, устную арифметику и дважды в неделю работал волонтером на местном водохранилище, собирая мусор. Он был безжалостно прагматичным, но странно оптимистичным существом. Его рак четвертой стадии откусил от его существования кусок за куском, но не помешал ему ценить каждый момент.

Папа был жив — не просто жил — до последнего вздоха в хосписе. Всего три дня назад мы все еще сидели, сгорбившись над партией в шахматы, и препирались о том, какая еда в хосписе самая унылая (каша, конечно, несмотря на то, как сильно он ненавидел желе).

Теперь моя гостиная была полна людей, которых я когда-то знал, выражающих свои соболезнования. Каждый принес блюдо на основе свеклы, любимого корнеплода папы (и да, он их ранжировал). Запеканки, пирожные, свекла в панировке, все в разных оттенках фиолетового.

Я действовал по наитию. Обнимал людей, отвечал на тупые вопросы. «Как Нью-Йорк?» Холодно и дорого. «Что ты там делаешь?» Официантка и набираюсь смелости, чтобы запустить собственный подкаст о настоящих преступлениях. «Когда ты планируешь вернуться обратно?» Никогда не кажется подходящим сроком .

Больше всего меня потрясло то, как легко я снова соскользнула в привычный облик этого дома, в котором не была годами. Как он обернулся вокруг меня, словно старое платье. Насколько пропитаны эти стены вечными воспоминаниями.

Единственная разница была в том, что теперь папа не появлялся из кухни с газетой под мышкой и чашкой медового чая в руке, говоря: «Скажи мне что-нибудь хорошее, Калличка».

Заметив маму на другой стороне гостиной, я прорвался сквозь массу затянутых в черное плеч и положил руку ей на плечо. Она щурилась на поднос с десертом, делая вид, что глубоко задумалась.

«Ты держишься там, мам?» Я убрала прядь волос с ее глаз. Она кивнула, сжав губы. Я была ее мини-я. Те же миндально-каштановые волосы, уложенные в тугие локоны на макушке, гигантские лазурные глаза и миниатюрная оправа.

«Просто…» Она покачала головой, отчаянно замахав рукой у лица, чтобы сдержать слезы.

«Что?» Я погладил ее по плечу. «Скажи мне».

Она отрезала вилкой кусок бисквита. «Я чувствую себя... легче . Как будто я снова могу дышать. Это ужасно?»

«Мама, нет . Папа болел шестнадцать месяцев, и он страдал каждую секунду. Его облегчение — это твое облегчение. Тяжело смотреть, как любимый тобой человек ненавидит свое существование».

Папа устал болеть. Я был в комнате, когда он умер. Я держал его за руку, гладил толстые синие вены, бегущие вверх и вниз по тыльной стороне его ладони. Я пел его любимую песню «California Dreamin'» группы Mamas and the Papas.

Я пел ее, борясь со слезами и комом в горле. Я представлял его маленьким мальчиком, лежащим в своей кроватке в Ленинграде, мечтающим о золотых пляжах и высоких пальмах. Он, должно быть, тоже представлял это, потому что он улыбался. Улыбался, когда его системы начали отключаться. Улыбался, когда жизнь, полная обучения детей, разматывания пряжи моей матери точными порциями, когда она вязала варежки, и кражи кексов из банки с печеньем над холодильником, когда никто не видел, промелькнула перед его глазами. Папа улыбался все это время. Потому что он знал, что его счастье было моим любимым зрелищем.