– Если бы все люди получили по заслугам, – шептались в Мадриде, – то сам герцог был бы сожжён за воротами Фуэнкарраля, ибо он возвысился благодаря дьявольскому искусству колдовства и удерживает короля в своей власти с помощью колдовства.

Вероятно, для того, чтобы прекратить эти слухи, Оливарес начал вести демонстративно святой образ жизни.

– Он утверждает, – пишет современник, – что живёт в большом благочестии и преданности, исповедуясь и причащаясь каждый день. Он ежедневно проводит много месс… Теперь он начал лежать в гробу в своей комнате, как труп, окружённый свечами… в другое время… он ведёт себя, как монах-капуцин, и говорит о величии этого мира с величайшим презрением.

В это время министр начал секретные переговоры с Карлом I о наступательном союзе против Франции, одновременно вербуя наёмников в Ирландии. Однако король Англии, готовый в обмен на Пфальц предоставить ему шотландских или даже английских солдат, считал, что все католики-ирландцы – «настоящие бунтари». В общем, Карл остановил отправку наёмников на континент под следующим предлогом:

– …если когда-либо Испания и намеревалась причинить нам вред, то только с помощью ирландцев.

Это привело Оливареса в ярость, и он, в свой черёд, заявил:

– Меня предали и разорили! Больше я никогда не буду доверять ни одному англичанину!

Обходительный и дипломатичный, когда ему было выгодно, он не давал взамен ничего, кроме туманных обещаний.  И Карл был более чем прав, настаивая на практических доказательствах испанской дружбы, прежде чем протянуть руку помощи министру.

Однако, остро нуждаясь в военной силе, Оливарес смирил свою ярость и продолжил переговоры с Англией. В частности, даже обсуждался брак Бальтазара Карлоса с Марией Стюарт, старшей дочерью английского короля (который по религиозным соображениям так и не был заключён). Желая угодить Карлу I, граф-герцог приказал освободить из застенок инквизиции в Кадисе несколько англичан, в то время как французского посла на улицах Мадрида забрасывали камнями и оскорбляли. Но когда Хоптон заводил речь о возвращении Пфальца наследнику уже усопшего курфюрста Фридриха, говоря, что испанцы таким образом окажут услугу «самому благодарному из живущих принцев», министр пожимал плечами:

– Между королями нет благодарности.

Между делом английский посол сообщил своему господину о праздновании новоселья в Буэн-Ретиро. Любой, кто хотел быть в хороших отношениях с Оливаресом, спешил прислать какой-нибудь драгоценный предмет для украшения дворца. По словам Хоптона, не только другие королевские резиденции, но и многие вельможи лишились части своих коллекций. А когда кое-кто присылал копии картин под видом оригиналов, то рисковал испытать на себе гнев Оливареса. Дворцовая часовня была оборудована за счёт президента Совета Кастилии, в то время как инфант Фернандо постоянно присылал из Фландрии красивые вещицы, захваченные им в виде военных трофеев. Шурин Оливареса, граф Монтерей, был тоже вынужден отдать большую часть своей коллекции живописи, собранной им в Неаполе. А художники в Мадриде усердно копировали шедевры или создавали новые произведения для Буэн-Ретиро под руководством королевского живописца Диего Веласкеса, недавно вернувшегося из Рима. В то же время столичные острословы всячески упражнялись в насмешках над новым дворцом.

Корнер, венецианский посол, писал:

– На этом участке раньше находилась домашняя птица, которую разводила графиня (Оливарес), и… это было источником… насмешек, что граф, который занимается таким серьёзным делом, проявил такой интерес к курам… Все называют его (дворец) курятником, и о нём написано бесчисленное количество пасквилей, даже кардинал Ришельё шутил о курах и курятнике в присутствии секретаря короля (Филиппа IV), когда тот был в Париже.

Несмотря на любовные приключения Филиппа, окружающие считали его семейную жизнь счастливой, хотя растущее напряжение между королевой и Оливаресом в некоторой степени отдалило супругов. Однако Изабелла была хорошей женой и, разделяя досуг короля, в следовании обычаям своей новой родины была даже большей испанкой, чем он – испанцем. Кроме того, что её демонстративно отстраняли от власти, у неё были чисто женские причины неприязни к Оливаресу.

Хоптон, любивший посплетничать, пишет в одном из писем:

– Он (Оливарес) также сказал несколько резких слов адмиралу (Кастилии) за то, что тот отзывался при короле пренебрежительно о его новом доме; и королева тоже… говорила с ним об этом, поскольку у неё сложилось определённое мнение о некоторых тайных удовольствиях, которые там доставлялись королю.

Почти каждый год Изабелла рожала по ребёнку, хотя из всего её потомства пока выжил только Бальтазар Карлос. Родители боготворили мальчика настолько, насколько позволяли деспотичные требования этикета, и он был также обласкан всем двором. Маленький инфант рано развил в себе любовь к верховой езде, и на полотнах кисти Веласкеса он часто предстаёт охотником или солдатом. Дон Фернандо из Фландрии присылал племяннику красивые миниатюрные доспехи и оружие, а в 1633 году подарил ему лошадку, которую сам Бальтазар Карлос называл «маленьким дьявольским жеребцом-пони», ибо её пришлось довольно долго усмирять, прежде чем инфанту разрешили сесть на неё верхом. Тем не менее, этот пони стал любимым животным мальчика.

Изабелла сыграла значительную роль в воспитании обожаемого сына, поощряя у него интерес к музыке и театру. И Бальтазар Карлос был «преданно привязан» к своей матери.

Ограниченное число ближайших королевских родственников составляло проблему не только для Филиппа IV, но и для государства. Из двух его братьев один, дон Карлос, умер, а другой, кардинал-инфант Фернандо, героически сражался во Фландрии. Другой родни у короля не было, кроме малолетнего наследника и внебрачных детей немногим старше Бальтазара Карлоса, в то время как австрийским Габсбургам можно было доверить должность вице-короля за морями, но не исполнительную власть в испанских провинциях, тем более, что высшая знать там с недоверием относилась к Оливаресу.

Основная трудность заключалась в Португалии, которой ещё Филипп II предоставил широчайшую автономию. Результатом его политики стало возвышение дома Браганса, имевшего больше прав на португальскую корону, чем испанские Габсбурги. Нынешний герцог Браганса женился на сестре испанского герцога Медина Сидония, главы рода Гусманов, представителем которого был и Оливарес, и при обычных обстоятельствах мог бы стать идеальным кандидатом на пост вице-короля. Но в условиях разорения Испании и всеобщего недовольства растущими налогами могущественный и популярный Браганса вызывал подозрения.

В конце концов, решено было привезти из Италии кузину Филиппа IV, вдовствующую герцогиню Мантуанскую, с тем, чтобы назначить её наместницей Португалии. В ноябре 1634 года Маргарита Савойская торжественно въехала в Мадрид, и на боях быков и других празднествах, устроенных в её честь, она сидела рядом с королём и королевой, что мадридцы сочли большой честью, оказанной ей для повышения авторитета перед тем, как она отправится в Барселону. Таким образом, главной задачей этой ставленницы Оливареса было держать в повиновении португальцев.

В Каталонии было ещё более неспокойно, чем в Португалии. Всё лето ходили разговоры о том, что король отправится туда просить больше денег, и каталонцы были в гневе от самой этой идеи.

Растущая опасность, исходящая от этих провинций, и активные интриги Ришельё с голландцами, направленные против Испании, снова вынудили Оливареса возобновить переговоры с Карлом I. Но едва Хоптон поднял вопрос о Пфальце в качестве дополнения к соглашению, ему были даны уклончивые ответы, и переговоры снова зашли в тупик.

Когда весной 1635 года началась война между Испанией и Францией, переговоры Лондона с Мадридом всё ещё не были завершены.

Людовик ХIII, нежно любивший свою сестру, тут же прекратил с ней переписку, чтобы не навлечь на неё подозрение в измене Испании в пользу Франции. Но у Изабеллы не было этого даже в мыслях! Можно только представить себе, что чувствовала молодая женщина, для которой родная страна во главе с любимым братом должна была стать вражеской! Оливарес всячески пытался настроить Филиппа IV против жены: дескать, она тайно поддерживает своих земляков. К счастью, король был слишком умён, чтобы поверить подобной клевете.