Тем не менее, трудовое рвение короля длилось не долго. То ли из-за беспокойства о делах государства, то ли из-за любовных излишеств летом 1627 года Филипп IV серьёзно заболел в Мадриде. Вдобавок, 21 июля умерла его дочь Мария Евгения. Хотя Изабелла уже снова была в положении, исходя из её предыдущих неудачных беременностей, королевство могло остаться без прямого наследника. Больше всего прав на престол было у дона Карлоса, внешне и по характеру удивительно похожего на своего старшего брата. Но при всей своей слабохарактерности этот инфант не был другом Оливареса. Наоборот, первый министр лишил его всех доверенных лиц, большинство из которых приходились родственниками герцогу Лерме. В частности, сестра последнего была гувернанткой Карлоса. Однако не он, а юный Фернандо, отличавшийся от старших братьев большими способностями и пылкостью, возглавил недовольных, когда граф-герцог выгнал его из покоев, примыкавших к апартаментам больного короля, чтобы заселиться туда самому.

По мере того, как Филиппу становилось всё хуже, инфанты, поддерживаемые недовольной знатью, уже больше не скрывали своего гнева в отношении королевского фаворита.

– Причём многие ненавидели его так сильно, что даже желали смерти королю, дабы избавиться от него, – вспоминал Новоа, один из придворных.

Отчего Оливарес совсем пал духом и тоже заболел (вернее, симулировал свою болезнь, согласно тому же очевидцу). Мадридский Алькасар словно превратился в осиное гнездо в ожидании смерти короля и падения фаворита, хотя последний тайно предпринял некоторые меры, чтобы взять под контроль правительство и умилостивить королеву и дона Карлоса.

В то время, как Оливарес лежал в постели, в спальню вошёл его слуга и сообщил, что король пришёл в сознание и его состояние улучшилось.

– Кто так говорит? – воскликнул министр, вскочив с постели.

– Доктор Поланко.

– Тогда немедленно пришлите ко мне доктора Поланко!

Не питавший особой любви к высокомерному фавориту, лекарь, хоть и с опозданием, явился на его зов и сухо и сдержанно доложил о состоянии здоровья короля. По его словам, Филиппу IV действительно стало лучше, хотя он вряд ли сможет пережить ещё один кризис. Впрочем, были и другие придворные врачи, более обходительные, чем доктор Поланко. Вскоре один из них вошёл в покои графа-герцога и радостно сообщил, что здоровье короля действительно пошло на поправку и что он хочет видеть Оливареса. При этом известии фаворит, словно по волшебству, сразу выздоровел и через несколько минут был уже у постели Филиппа. С противоположной стороны стоял юный кардинал-инфант, который обменялся с Оливаресом полным враждебности взглядом. В то время как Карлос был сама кротость и бескорыстно радовался тому, что королю стало лучше. После нескольких слов приветствия Филипп IV сказал, что он нуждается в отдыхе.

Граф-герцог удалился, встревоженный проявлением открытой ненависти к нему со стороны дона Фернандо. В теперешнем состоянии неопределённости он не осмелился поссориться с братом короля, самым умным членом семьи, и с помощью покорности и заверений в преданности вскоре сумел добиться примирения с ним, решив про себя при первой возможности удалить из Мадрида неудобного принца.

Изабелла была в отчаянии, когда вскоре здоровье её мужа снова ухудшилось, несмотря на всё новые мощи святых, которые привозили, чтобы приложить к телу короля, отчего его спальня стала похожа на склад тряпья и костей.

Наконец, чудо, о котором все молились, было явлено босоногим монахом из Остина, «который принёс эту замечательную и чудотворную реликвию – маленькие хлебцы святого Николая, принятые королём из рук монаха с горячими молитвами и мольбой о божественной помощи и милосердии, отчего король выздоровел». Оливарес не пощадил тех, кто поверг его в такую панику, пока король лежал больной, и те планы на будущее, которые составили враги министра, были представлены Филиппу как измена против него самого.

– Ах, сир, – сказал он во время своей первой долгой беседы после выздоровления короля, – у нас было тревожное время. В будущем мы должны держать ухо востро.

– Да, без сомнения, – вяло согласился король.

– Что касается меня, – продолжал министр, – то я уже едва не был выброшен из окна. Инфант Фернандо, сир, в очень плохих руках!

– А как насчет Карлоса, – спросил Филипп, – он в лучших руках?

Но хотя король прислушался к слухам об измене в отношении врагов Оливареса, он был слишком добр, чтобы допустить какие-либо суровые меры против своих братьев. И фавориту пришлось пока отложить свою месть. Чуткая совесть короля, как обычно, мучила его во время болезни и выздоровления. В последующие годы, когда бедствие за бедствием обрушивались на него и его семью, у него сложилось твёрдое убеждение, что гнев Небес, излившийся на его страну и на тех, кого он любил больше всего на свете, был ужасным возмездием за его личные прегрешения.

По крайней мере, его первая тяжёлая болезнь стала причиной появления одного любопытного документа, датированного 14 августа 1627 года, в преамбуле которого говорится, что он составлен для успокоения совести короля:

– Если я причинил какой-либо ущерб или утрату собственности кому бы то ни было в силу любого моего действия или приказа или иным образом, я желаю, чтобы пострадавшим было предоставлено возмещение ущерба…

А 31 октября королева произвела на свет четвёртую дочь Изабеллу Марию Терезию, умершую на следующий день.

Неизвестно, чем болел Филипп IV, хотя Хьюм намекает, что симптомы напоминали сифилис, и что следствием неразборчивости короля в любовных связях могло быть «обилие венерических заболеваний». Возможно, это было причиной преждевременной смерти его детей? А, может, дело было в привычке Габсбургов заключать близкородственные браки? Тем более, что матери Филиппа и Изабеллы были двоюродными сёстрами.

Испания буквально сходила с ума по театру, а Филипп и его жена с энтузиазмом следовали моде. Актеры, или театралы, как их называли, были очень популярны. У них было даже своё собственное место сбора на углу улицы Леон, которое называлось «Прогулка лжецов», где они расхаживали с важным видом, вызывающе покручивая усы, хвастаясь комплиментами короля во время последней постановки во дворце и обмениваясь колкостями с поэтами. Среди последних можно было частенько видеть знаменитого Франсиско Кеведо в его огромных очках в черепаховой оправе и строгой чёрной одежде. Там же, на виду у всех, прогуливались драматурги: «феникс остроумия» великий Лопе де Вега, Августин Морето и Педро Кальдерон де ла Барка.

Два столичных соперничающих театра, Корраль де ла Пачека и Театр де ла ла Круз, состояли из больших внутренних дворов, обнесённых домами, которые обычно принадлежали владельцам театров. В дальнем конце располагалась приподнятая сцена с выложенным плиткой карнизом. Перед занавесом стояло несколько скамеек, защищённых от солнца и дождя тентом. На этих местах разрешалось сидеть только мужчинам, в то время как на открытом пространстве позади них другие зрители, заплатившие меньшую сумму, наблюдали за представлением стоя. По левую руку на первом этаже находилось нечто вроде закрытой галереи, называемой «казуэла» («сковородка для тушения»), где размещались женщины. Как и на английской сцене того времени, некоторым из наиболее привилегированных кавалеров разрешалось сидеть на табуретках прямо на самой сцене. Из плотно зарешёченных окон домов, окружающих внутренний двор, аристократия наблюдала за пьесой и зрителями, оставаясь незамеченной. Эти окна соответствовали комнатам («aposentos») с отдельными входами и с лёгким доступом к сцене, что давало бесконечные возможности для интриг. Кровавые разборки даже между высшими аристократами Испании из-за актрис были частым явлением.

Власти часто предпринимали попытки подавить скандалы и злоупотребления в театрах, которые, хотя спектакли всегда проходили при дневном свете, были неизбежны. Например, мужчинам во дворе или в яме было запрещено разговаривать с женщинами в касуэле или на сцене, актрисам не разрешалось надевать маски, и во время представления в зрительном зале всегда должен был дежурить альгвазил.