Тут звонит один из Сениных приятелей и спрашивает, где тот собирается встречать Новый год.

– Да какой Новый год, – отвечает Сеня, – у меня зачёты не сданы.

– Ну и что? – говорит приятель. – У меня тоже не сданы, пошли в общежитие пединститута, меня пригласили.

Сеня отказывался недолго, и 31 декабря часов в восемь вечера они пришли на встречу Нового года. Заходят они в комнату и видят волшебную картину. Накрытый стол, за столом восемь девиц и ни одного парня.

– И сразу же, – говорит Сеня, – девицы начали нас натуральным образом спаивать. Наливают просто одну за другой; правда, и закуску подкладывают, но сильно частят.

Неизвестно, сколько прошло времени, но, скорее всего, не так уж и много, захотели приятели в туалет. На их этаже был только женский туалет, и девицы идти туда не разрешили. Пришлось подниматься на другой – мужской этаж. Сеня, по сравнению с приятелем, человек субтильный, преодолевая препятствие в виде двух лестничных пролётов, от товарища сильно отстал, да и на этаже всё больше под ноги смотрел. А когда голову поднял, товарища его уже били. И били довольно сильно. Впоследствии оказалось, что на этом этаже жили студенты физкультурного факультета, а приятели всё больше специализировались в преферансе. Сеня потом говорил: «Если бы я не был таким пьяным, я бы в жизни не вмешался…» Но сила инерции несла его вперёд, и с криком «Я за друга всех порву» он ринулся в бой. Через пару секунд он оказался на полу, рядом с приятелем, и тут же, как при замедленной съёмке, увидел, как к его лицу приближается чей-то ботинок неправдоподобно большого размера. Сеня, как ему показалось, сделал сальто, а придя в себя, увидел, что бить их уже перестали. Он растолкал приятеля, и они в полном изумлении пошли в туалет. Ну сделали все дела, умылись, выходят… А в туалете, надо сказать, было темно, в коридоре же – светло. Только они выходят в коридор, их опять начинают избивать. И ведь бьют, сволочи, профессионально – только по челюсти. Зашли они опять в туалет… в туалете не бьют. Опять умылись, выходят – в коридоре опять бить начинают. Так они ходили туда-сюда – в темноте умоются, на свету – получат.

Неизвестно как, но приятелю удалось мимо их мучителей пройти, а Сеня замешкался. Остался он один, ходит по туалету, размышляет. Умылся несколько раз, в окно посмотрел. Нет, в туалете не бьют… Но выходить ведь как-то надо.

Тут то ли дело к двенадцати шло, то ли по другой причине, но из коридора все ушли, и Сене удалось добраться до нижнего этажа. Заходит в комнату, там дым коромыслом. Все, и приятель громче всех, Сеню приветствуют и удивляются, где это он так долго пропадал… Ну дальше всё было бы хорошо, если бы не было так больно целоваться: челюсть болела. Просто весь праздник, можно сказать, Сене испортила.

Утром пошёл он к хирургу, и после рентгена обнаружилась в болящей челюсти трещина. Решили его положить в стационар.

Стационар… какое чудесное слово. Это же серьёзный больничный, причём настоящий – не подкопаешься.

В больнице Сеню решили лечить по экспериментальной методике: не надевать гипсовую повязку, а положить между верхними и нижними зубами специальный клей, который намертво зафиксирует челюсти.

А ему было всё равно – душа пела… Больничный!

Да… а дальше начались проблемы. Палата была, что называется, тяжёлой. У всех были всякие серьёзные травмы, в основном связанные с празднованием Нового года, и родственники оттуда почти не выходили, постоянно принося в огромных количествах разнообразную еду…

– У нас все припасы выкладывали на стол, и раздавался крик: «Слетайся!..» – говорит Сеня. – Ну я слечусь, глазами похлопаю, слюноотделение зафиксирую, а жевать-то не могу. А есть хотелось просто страшно.

В больнице, когда этот эксперимент затевали, как-то забыли, что три недели голодать всё-таки тяжело. Тем более в такой психотравмирующей обстановке. Ту кашицу, что заливали три раза в день между зубами, Сеня пищей считать категорически отказывался.

Он отнюдь не был похож на того легендарного красноармейца, который много недель вёз в Петроград продукты, по своей честности падал в голодные обмороки посреди продуктового изобилия, но не сдавался. Сеня уже через неделю начал просить врача отпустить его в Нижний Тагил к тётке. Говорил, что, мол, тётка его сама врач и за ним присмотрит, что было, надо сказать, полным враньём. Врач вначале ни в какую не соглашался, но больница была перегружена, и он, взяв с Сени расписку, его отпустил.

Тётка встретила племянника, как водится, полным холодильником еды, посетовала, что Сеня получил такую тяжёлую травму, перевозя в такси чужую магнитолу, и теперь не сможет вовремя сдать сессию. Пожалела его и уложила спать. А Сеня, надо сказать, эту экспериментальную замазку между зубами давно ковырял и чувствовал, что вот-вот она ему поддастся. И вот… Что значит родные стены! В первую же ночь у тётки замазку он содрал. Утром тётка встала – холодильник пустой, а Сеня имел возможность при желании получить ещё один больничный.

С тех пор Сеня не то чтобы шепелявит, но немножко пришепётывает – замазку-то нельзя было трогать, а через три недели она сама должна была отпасть. Сессию Сеня сдал и через некоторое время уехал по распределению в Карелию, где с ним тоже происходили разные интересные истории. А судьбу он больше никогда ни о чём не просил: как-то она не так всё понимает или пошутить любит…

Декабрь, половина двенадцатого ночи, перрон Московского вокзала в Ленинграде. Адмирал Виктор (тогда капитан первого ранга) с женой и младшей дочерью Викой, которой было тогда шесть лет, едет к месту службы в Мурманск. К мурманскому составу прицеплен специальный штабной вагон и вагон для проживания офицеров с семьями.

Виктор уже в поезде, а Людмила, в красивом пальто, в модной шляпке, с коробкой в одной руке и Викиной рукой в другой, на высоких шпильках, с развевающимся красным шарфом, шествует по перрону. Впереди матросы катят тележку с багажом и несут в руках не поместившиеся на неё чемоданы. По другую сторону перрона стоит поезд, который должен вот-вот отправиться в Вологду. Людмила вместе с коробкой, Викой, шляпой и шарфом заходит вместо мурманского в вологодский поезд. На просьбу проводницы показать билет отвечает: «Какой билет, милочка?!» – и гордо продвигается в глубину вагона. Та бежит за ней и требует показать билет. Людмила опять отвечает так, как это и положено пассажирке литерного вагона, чем вызывает у проводницы сильное покраснение лица. Поезд в это время уже идёт несколько минут. Так они и едут: проводница кричит, Людмила ищет офицерские купе и скоро начинает понимать, что что-то идёт не так. Во-первых, проводница не должна так орать, во‑вторых, вагон не похож на литерный, в третьих, наконец, где же все офицеры? Она спрашивает, где штабной вагон. Проводница уже почти бьётся в истерике, но всё-таки Людмиле удаётся разобрать, что штабного вагона здесь, похоже, нет. Тут она догадывается спросить, куда идёт поезд. Теперь всё сразу переменилось. Проводница начинает себя вести как баронесса, а Людмила готова начать биться в истерике.

Проводница и другие заинтересованные и заинтересовавшиеся лица начинают теснить Людмилу и Вику в сторону местонахождения начальника поезда. Она же, как истинная жена офицера, начинает искать стоп-кран. На её простодушный вопрос, где он находится, проводница, естественно, опять начинает кричать. Но что Людмиле проводница, когда она привыкла отбиваться от сексуальных домогательств командиров подводных атомоходов и заместителей командующих флотом! Она входит в очередной тамбур, видит стоп-кран и, не задумываясь, срывает его. При этом, как потом выяснилось, делает это очень грамотно, нажимая его в несколько приёмов, чтобы ослабить эффект торможения. Поезд останавливается, дверь вагона открывается, и мама с дочкой и коробкой спрыгивают с последней ступеньки на землю в почти полную темноту, сопровождаемые благожелательными напутствиями пассажиров мужского пола и отборным матом проводницы.