Новое обострение борьбы придворных группировок в октябре совпало по времени со смертью польского короля Августа III. Собравшаяся по этому случаю конференция екатерининских министров явно не поддержала Панина, но и протежирование Бестужевым саксонского кандидата на польский престол не увенчалась успехом. И всё же сообщения иностранных дипломатов свидетельствуют, что Бестужев утрачивал позиции. В раздражении старый дипломат в беседе с английским послом позволил себе открыто выказать неодобрение действий российского двора и уведомил собеседника о вскрытии его корреспонденции[109]. Австрийскому же дипломату он демонстрировал свою переписку с Екатериной в качестве доказательства своего прочного положения при дворе и во хмелю заявил ему, что больше ценит союз с Англией[110].
Бестужев поделился с Мерси информацией о намерении императрицы выдвинуть на польский престол кандидатуру Станислава Понятовского, рассказал о переговорах с Пруссией, а заодно сообщил о переводах Екатериной денег за границу. После отъезда Мерси бывший канцлер продолжил с ним переписку, на основании которой австрийский дипломат не только действовал в поддержку саксонского курфюрста, но и предполагал возможность переворота в самой России в пользу свергнутого в 1741 году и заточённого в Шлиссельбургской крепости императора Ивана Антоновича[111].
Однако второй раз войти в ту же реку не дано; вернуть себе прежнее могущество, которым он обладал в 1740-е годы, Бестужев не смог – иная политическая атмосфера не дала возможности тайно осуществить комбинацию с браком Екатерины. Впрочем, в этом был повинен и сам кандидат в мужья императрицы. Дипломаты дружно отмечали его неспособность и нежелание вникать в дела, на что жаловался и Бестужев. Фаворит не знал французского языка, хотя и пытался им овладеть и позднее мог даже вставить в письмо пару строк по-французски; но послания владетельным особам от его имени писала сама Екатерина, признававшаяся Вольтеру, что её любимец не в состоянии оценить изящество французских стихов. Остаётся, правда, неясным, кто же во время путешествия по Волге в 1767 году переводил за Орлова на русский тринадцатую главу романа французского писателя Жана Мармонтеля[112]…
Орлов, тушевавшийся в изысканном придворном кругу, предпочитал ему весёлое общество, где можно было «куликнуть» при спуске на воду яхты или отправиться на охоту с собаками и при случае похвастаться охотничьими подвигами – «как он там убил медведя и принял его сам на рогатину»[113]. В высшем свете его насмешливо называли «кулачным бойцом» и, кажется, считали человеком недалёким – настолько, что член Придворной конторы Антон Вальтер позволил себе пообещать ему за содействие какую-то «серебряную позолоченную вещь»; тут уж Григорий не выдержал и официально обратился в Сенат с жалобой на наглого чиновника[114].
Не давалось Орлову и искусство политической интриги. При обсуждении кандидатуры Понятовского на польский трон он сначала обложил своего предшественника в сердце императрицы «ругательными именами», а затем признался ей, что сделал это с подачи Бестужева-Рюмина[115]. Да и на язык он был невоздержан и, по словам посла Бретейля, вполне мог спроста заявить, «что гвардия испытывает к нему такое расположение, что, если в течение месяца он захочет, он её (Екатерину. – И. К.) лишит трона».
Оба, Бестужев и Орлов, олицетворяли прошлое: один – дипломатическую систему 40-х годов XVIII века, другой – тип вышедшего «из народа» фаворита в стиле елизаветинского любимца Алексея Разумовского. Но судьба их сложилась по-разному.
Екатерина не только не рассталась с Орловым, но и направляла карьеру других членов преданного ей семейства. В 1764–1765 годах Григорий получил чин генерал-аншефа и должности подполковника Конной гвардии, шефа Кавалергардского корпуса и генерал-фельдцейхмейстера. Тогда же его брат Алексей стал премьер-майором, а в 1767 году подполковником Преображенского полка и 21 апреля 1768 года был награждён высшим русским орденом Святого Андрея Первозванного – пока авансом за будущие заслуги. Позднее Алексей Орлов сумел себя показать во время экспедиции русского флота в Средиземном море, а сам Григорий – при успокоении Москвы после «Чумного бунта» 1771 года.
Время же Бестужева ушло, как и выстраивавшаяся им внешнеполитическая система с ориентацией на союзы с Англией и Австрией. Панин, ещё в начале осени 1763 года сетовавший на противодействие «австрийской партии», 27 октября был назначен «старшим членом» Коллегии иностранных дел и занимал этот пост почти два десятка лет, тогда как имя Бестужева с конца 1763 года исчезло из депеш иностранных дипломатов.
Оставшись без опытного наставника, Григорий Григорьевич в новой для него сфере государственного управления выглядел сущим профаном. Граф Мерси д’Аржанто уже в 1762 году прямо информировал австрийское правительство, что фаворит в политику не вмешивается, а потому «было бы совершенно напрасно обращаться к нему по чему-либо касающемуся дел»[116]. Правда, его саксонский коллега граф Фридрих Христиан фон дер Остен-Сакен в сентябре 1764 года сообщил, что Орлов якобы станет гетманом Украины вместо фельдмаршала К. Г. Разумовского, недавно вынужденного оставить этот пост. Однако к тому времени Екатерина и её советники уже пришли к выводу, что автономное гетманство «с интересом государственным весьма не сходно». В августе Коллегия иностранных дел подготовила проект учреждения Малороссийской коллегии из четверых российских и стольких же украинских членов, но среди представленных ею кандидатов в «главные командиры» Григорий Орлов не значился[117].
Прусский посол граф Сольмс лично убедился в бесполезности фаворита на дипломатическом поприще и доложил своему королю в 1766 году:
«Он, кажется, совершенно равнодушен ко всяким делам; быть может, он и склоняется несколько на сторону венского двора, но так как лично он ничего не имеет против всех прочих, то и незаметно, чтобы он желал содействовать восстановлению кредита этого двора. Кажется, что его собаки и охота для него выше всяких других соображений. Кажется даже, что его удовольствия не позволяют ему очень усердствовать при дворе. Он ездит охотиться в свои поместья, расположенные в окрестностях столицы. Князь Лобкович, по приезде своём сюда, сильно старался свести дружбу с графом Орловым, но должен был отказаться от частых посещений его, как это мы все делаем, потому что он стесняется с нами, избегает нас и чувствует себя хорошо только в небольшом кругу близких друзей, разделяющих его вкусы»[118].
Оценку кругозору и привычкам фаворита дал в «секретных мемуарах» 1765 года окончивший свою миссию в России английский посол Джон Хобарт граф Бекингемшир:
«Он любит англичан, считая их откровенным и мужественным народом, но больше из рассказов, услышанных им о цирке Браутона, представления которого вполне согласуются со вкусами его семьи… Из того, что было случайно высказано им в частном разговоре со мною, видно, что он, кажется, считает искусства, науки и производство изящных вещей вредным для великой и могущественной страны, поскольку они расслабляют ум и тело людей, а поддерживать надо только сельское хозяйство и производство предметов, которые можно вывозить в необработанном виде… В последнее время он принял ужасно надутый и глубокомысленный вид, что придало ему натянутость и угрюмость, вовсе не свойственные его характеру. Он небрежно одевается, курит, часто ездит на охоту и не так неуступчив встречным красавицам, как следовало бы из политических соображений и из благодарности»[119].
