– Если бы всё было так просто, хватало бы только одного универсального шамана, – возразила Лукерья. – Что-то же они умеют.

У многих северных народов было представление о вертикальном строении мира. Ненцы делили его на населённый богами Верхний, Средний, представляющий собой Землю, и Нижний, в котором обитают злые духи. С духами каждого мира общался свой шаман или тадебе – «выду тана», «я нянгы» и «самбдорта» соответственно.

– Конечно умеют – у каждого свой набор фокусов, – ответил я. – Это как различные школы у иллюзионистов. Они обманщики.

– Вовсе нет, – не согласилась Лукерья. – Даже если всё, что они говорят – ложь, но людям это нужно и помогает, то польза от их, как вы выражаетесь, фокусов, велика.

– Разве хорошо, когда людям нужен обман? Это же инфантилизм, бегство от ответственности.

– Это нам скептикам тяжело, а их жалеть не нужно, – сказала Лукерья, опуская шторку иллюминатора. – Какой бы простой стала жизнь, если бы удалось поверить в магию. Вместо того, чтобы годами ходить к психотерапевту – пошёл к бабке, она тебе яйцо об голову расхреначила, а ты и довольный, что порчу сняли, сидишь обтекаешь. И ведь правда тебе полегчает! А это потому, что веришь. Вы вон ни во что не верите, это и получаете…

Она осеклась, поняв, что в пылу спора могла сказать что-то лишнее. Не верю ни во что и не имею ничего. Будто верящие во всё подряд многое получают. Верить следовало в конкретные вещи.

– Я верю в рациональность, – ответил я. – И для меня пять, или сколько там, трупов в вечной мерзлоте – это не подкуп духов в обмен на блага, а укокошенные напрасно приматом со скрученным мозгом несчастные люди.

– Их больше пяти, – зевнула Лука. – Но пока неизвестно, сколько именно. Газодобытчики откапывали площадку для бурения новой скважины, и наткнулись на тела. Вызвали полицейских, те – учёных из Салехарда. Они в университет, там отец… В общем, бабка за дедку, дедка за репку…

– И вот мы здесь, – закончил я.

– Поспите хоть немного, лететь четыре часа, а потом трястись на вездеходе больше суток, если без перерыва. Последний комфортный сон упускаете.

– Насколько же это далеко от Салехарда?

– В деревне Тамбей, почти в восьмистах километрах вглубь полуострова.

Присвистнул, представив предстоящий путь в полярную ночь. Восемь сотен километров ночи. Наблюдать тёмный день мне ещё не приходилось.

Лука подтянула к себе ноги, уткнулась лбом мне в плечо и засопела. Точно с помощью кнопки её выключили.

Делать было нечего, оставалось только присоединяться ко сну, однако, едва стоило мне прикрыть глаза, как послышался тихий стук со стороны иллюминатора. Он немного усилился и повторился с тем же ритмом – тук-тук, тук-тук-тук. Стихло. А затем стекло пронзительно заскрежетало. Словно резцом по нему чиркнули.

Отчаявшись заснуть, в раздражении дёрнул пластиковую шторку вверх и вскрикнул от уведенного. За иллюминатором, каким-то неведомым образом ухватившись за борт, сидела гагара и крутила своей сизой шеей, поочерёдно пяля в меня свои кроваво-коричневые глаза-бусины. В стекле белела борозда, которую птица умудрилась прочертить острым носом. Гагара беззвучно посмеялась, продемонстрировав скрытый в чёрном остром клюве бледно-розовый язык. Оттолкнувшись от фюзеляжа, она дала крутую дугу и со всей скорости на развороте влетела в турбину. Ту охватил огненный шар. Самолёт тряхнуло. Взрыв внутри был почти не слышен. Борт начало кренить на бок.

С криком дёрнулся в кресле и ткнулся руками в переднюю спинку. Рядом хохотнула Лукерья.

– Один – один, – сказала она.

– Чего? – прохрипел я, всё ещё не понимая, что происходит.

Поглядел в уже открытый иллюминатор. Стекло целое. Турбина невредима. На конце крыла во тьме мерцал красный маячок. Никаких гагар на горизонте видно не было.

– Меня взлёт застал врасплох, а вас – посадка, – продолжала Лука.

Самолёт и правда снижался по широкой траектории. Почти по той же, на которой начал своё падение в моём коротком сне.

– Не посадка, а гагара, – ответил я.

– Кто? Это типа утка такая?

– Ну похожа, клюв только острый. Когда Аня пропала, я видел такую, а теперь она в моём сне взорвала двигатель…

– Может, у вас анатидаефобия? – предположила моя новая коллега.

– У меня фобия этого слова. Что за названия такое жуткое?

– Люди с таким страхом опасаются, что существует одна конкретная утка, которая за ними наблюдает.

– Зачем? – не понял я.

– Вам виднее с вашей гагарой, – бросила она и начала пристёгивать ремень.

Я последовал её примеру. Сами собой зашевелились мысли о том, что неслучайно видел птицу одной породы, а может даже и одну и туже, после аварии и во сне. Вдруг она и правда меня преследовала? Какая же тогда у неё цель?

– Ну спасибо вам, – буркнул я, понимая, что таким образом действительно можно себя довести до безумия.

Салехард встретил пустыми дорогами и безветрием. От этого казалось, что здесь замёрзло даже время, а сам город был ненастоящим – полноразмерной моделькой с пластиковыми строениями и ватой вместо сугробов. А вот мороз был настоящим. Он не просто покусывал котёнком щёки, как дома, а впился клыками голодного волка до самых костей и не отпускал, заставляя стонать от боли.

Почти всё небо, на сколько можно было рассмотреть из-под полукруглого козырька над входом в аэропорт, заняли перетекающие друг в друга полукольца полярного сияния. Словно капли зелёной краски в стакане воды, они расширялись, теряли яркость и набухали снова. Воздух от этого становился каким-то заряженным, наэлектризованным. Даже на кончике языка оседал привкус этого потустороннего света. Харп, который я видел в день исчезновения Ани, оказался жалкой карикатурой по сравнению с этим. Тот был всего-навсего лёгкой иллюминацией, а этот – необъятной стихией, не предвещающей ничего хорошего. От зрелища разум подёрнуло туманом.

Неподалёку нас уже ждал шестиколёсный снегоболотоход «Бурлак». Внешне вездеход напоминал скорее военную машину, чем гражданскую. Хотя борьба со здешней погодой и была войной.

Дверь автомобиля открылась, и наружу выбрался распухший от тёплой одежды мужчина с маской, скрывавшей утонувшее в глубоком капюшоне лицо.

Мы двинулись к нему, однако поздороваться с водителем я так и не успел – меня словно пригвоздило к земле разрывающим гулом. Он падал откуда-то с неба, продирался сквозь перепонки и питал опухоль, заставлял её разбухать, разрывая мозг.

– Пойдё-о-ом, – протянул шёпот небесного дыхания. – Здесь не-ет трево-ог.

Распластавшееся на утоптанном снегу тело, поддаваясь призыву неведомых голосов, звучавших ни то в небе, ни то у меня в голове, выгнуло дугой, но подняться мне так и не удалось – подоспевшие Лука и водитель снегоболотохода навалились на меня.

– Родно-о-ой, – шепнул малознакомый старческий голос из детства, а затем его сменили голоса родителей. – Иди к на-а-ам…

Шум в голове мгновенно усилился настолько, что вытеснил всё, даже самого меня. И настолько же внезапно, как исчез, я вновь возродился. Не постепенно, а в секунду обнаружил себя в здравом рассудке на заднем сиденье заведённого «Бурлака». Лисьи огни за окном всё также мерцали вселенской мудростью и гудели, цепляя друг друга.

– Он очнулся! – обрадовалась Лука, держащая меня за голову.

Я лежал затылком у неё на коленях.

– Что произошло? – спросил я.

– Похоже на эпилептический припадок, – пробасил шофёр в свою плотную маску. – Вам в больницу нужно.

Усевшись, я поправил шапку.

– Не нужно, – воспротивился я. – У меня такое иногда бывает, ничего страшного.

А ведь почти не соврал. Потеря сознания тогда за рулём ведь была похожа на эту. Разве что менее стремительная и интенсивная. Но и сияние тут сильнее. Может, небесные блики вызывали приступы?

«Бурлак» разгонялся по полупустой трассе, а я всё смотрел на всполохи сияния, в глубине души надеясь, что оно снова обратится ко мне. Хотя и понимал, что уже забытый мной голос мамы – всего лишь сбой в поражённом раком мозге.