– Ромка, если ты сейчас же меня не послушаешь, я заставлю тебя мыть всю посуду по-настоящему, безо всяких шалостей! – строго сказала Семёнова и положила Ромашову на тарелку вторую котлету.

– Мам, ну я иду! – крикнул сын из гостиной. – Подожди, тут в мультике последняя песня!

Февраль и санки.

Ромашов позавтракал спагетти с сыром и стоял тихонько курил в морозную форточку. Признаться, холодов в этом году уже никто и не ждал, однако они запоздало спохватились, угнали транспорт то ли у Санты, то ли у Снежной Королевы и примчались откуда-то из Скандинавии. Завалили снегом, завьюжили, выстудили и наконец-то насыпали горки для ребятни.

Кстати, о транспорте, подумал Ромашов.

Вот бы покатать кого-нибудь на санках, подумал Ромашов.

В феврале ему всегда особенно хотелось покатать кого-нибудь на санках. По-настоящему покатать, с размахом. По бескрайнему полю, по широкому тракту, ну или хотя бы в парке, но не по тротуарам, чтобы не раздражал протаявший от реагентов асфальт под полозьями.

Чтобы бежать, увязая в снегу, и натягивать верёвку, которая непременно будет неудобно соскакивать и больно врезаться в ладонь через рукавицы, и чтобы запыхаться, и чтобы внутри под курткой было жарко до пота между лопаток, а снаружи чтобы морозный воздух врывался колючими глотками в открытый рот.

Ромашов покосился на жену, которая негромко позвякивала тарелками и чашками, прибираясь после завтрака. С каким удовольствием он промчал бы на санках её, любимую, эх, по самому широкому тракту, да хоть километра полтора, пока хватит дыхания. Пусть смеётся заливисто и взвизгивает на поворотах, и кричит: «Осторожней, я упаду!» А потом обратно, ещё полтора километра, но уже не спеша, пешком и втихомолку – чтобы каждый смотрел по сторонам, на заснеженные поля и лес вдалеке, и думал о чём-то своём, зимнем и нежном.

Но, подумал Ромашов, сейчас будет по меньшей мере неэтично подкатывать к жене с таким предложением. Она непременно сильно смутится от перспективы втискиваться в санки попой. А спинку откручивать нельзя – без спинки при быстрой езде в санках ни за что не удержишься. Надо купить «ватрушку», подумал Ромашов. Буду катать её на «ватрушке». «Ватрушка», конечно, транспорт современный, не душевный, из материала мёртвого, да ещё и изрядно вонючего иногда. Но как не покатать жену по февральскому снегу, и чтобы попе было удобно.

Ромашов докурил, сходил, спустил бычок в унитаз, почистил зубы, опять посидел немного на кухне при открытой форточке, полистал газету, подождал, чтобы запах табака выветрился окончательно, и пошёл в комнату к Ромке.

Ромка сидел за столом, подвернув под себя ногу и что-то рисовал, мурлыча под нос песенку про «Чунга-Чангу». Буквально за пару месяцев он вытянулся и похудел, а ещё Семёнова попросила знакомого парикмахера исправить Ромке детдомовскую стрижку, «перемоделировать», и теперь сын щеголял залихватской прядью – хвостиком на затылке. Не то чтобы Ромашов приветствовал хвостики у мальчишек ромкиного возраста… да и вообще у мальчишек любого возраста, если честно, но раз им захотелось пошалить, пусть.

Ромашов нагнулся через ромкино плечо и заглянул в рисунок. Дом, дерево, облака и солнце. Классные карандаши мы ему подарили, подумал Ромашов. Такие яркие цвета и грифель совсем не ломается. Четыре фигурки. Две побольше, две поменьше. Две в брюках – побольше и поменьше – и две в платьях, тоже побольше и поменьше, в зелёном и красном. Та, что побольше – в красном. Любимое мамино платье, подумал Ромашов. Как долго мы её уговаривали его купить, и как долго она отнекивалась, мол, никогда не носила красное, не умею, не получится… Всё получится, если рядом есть другие фигурки. И красное платье носить получилось.

А фигурка поменьше в зелёном платье держала за руку фигурку поменьше в брючках. От головы в разные стороны крутились желтые спиральки-волосы, голубые глаза смотрели серьёзно, а ярко-красный рот совсем не улыбался.

– Кто это, Ром? – спросил Ромашов, указывая на фигурку в зелёном платье.

– Наташка, – ответил Ромка. – Она всегда держала меня за руку. И помогала. И воспиталкам про мои шалости никогда не рассказывала. А ведь могла и рассказать, – добавил Ромка, пририсовывая Наташке бантик на голове.

Действительно, подумал Ромашов и вспомнил чудеса жены-феи. Ведь про шалости можно и рассказать куда следует. А можно стоять рядом и держать за руку.

– Ромка, – сказал Ромашов. – А давай я тебя на санках покатаю. Снег же наконец выпал.

– Пап, ты чего, – взглянул сын насмешливо. – Какие санки, я уже взрослый. Мы с пацанами в хоккей пойдем играть.

В хоккей, вздохнул Ромашов. Взрослый, вздохнул Ромашов.

Наташка, подумал Ромашов. Наверное, её никто и никогда не катал на санках. Как же так. В мире не должно быть ни одной девочки, которую папа не катал бы на санках бегом.

Больше Ромашов не думал. Он решил всё и сразу. Только вот в этом феврале, наверное, я её покатать не успею, пока документы, пока бюрократия, то-сё… Но в следующем феврале обязательно. Наверняка и через год Наташка не скажет: «Папа, я слишком взрослая, чтобы ты катал меня на санках». В мире нет ни одной девочки, которая была бы слишком взрослой, чтобы кататься на санках.

Цветок для Наташки.

Вот что действительно раздражало Ромашова в начале марта – так это букетики из пожёванных, вялых тюльпанов на кассах супермаркетов. Это как надо не уважать свою любимую женщину, чтобы купить ей такое недоразумение, думал Ромашов. И в данном случае совершенно неважно, кто она тебе – любимая женщина, жена, мама или дочка. А может, вообще невестка. И как надо не уважать себя как мужика, чтобы дарить этот кошмар, думал Ромашов. И вообще как надо себя не уважать как мужика, чтобы дарить любимой женщине цветы исключительно по праздникам. Женщины… они же женщины, думал Ромашов. Они сами-то как экзотические растения. Бугенвиллии. Прихотливые и требовательные, очень требовательные к окружающей среде. Неблагоприятная окружающая среда в виде окурков и немытых кастрюль с прилипшими спагетти может сгубить женщину в считанные дни. А цветы дарить женщине нужно не столько для того, чтобы обрадовалась она, а чтобы обрадоваться самому, глядя, как от вида букета (или хотя бы одной садовой ромашки) разом смягчаются у неё все черты лица, как начинают светиться глаза, как появляется улыбка и лучится нежность…

И даже официальный букет официальному лицу нужно выбирать с душой, думал Ромашов, раз уж так получилось, что оно, лицо, женского пола. Хотя это большой вопрос – окажется ли у него, то есть, у неё, у официального лица, к которому, то есть, к которой, собирался Ромашов с букетом, душа.

И вообще я сегодня слишком много думаю, думал Ромашов, не к добру это.

Волнуюсь.

Думал Ромашов.

Он выбрал букет из семи тюльпанов – пять жёлтых и два белых, захотелось, чтобы сочетание было солнечнее – и еще одну оранжевую герберу. Чуть не забыл сдачу. Подумал, вернулся, купил на сдачу маленький фиолетовый гиацинт в горшочке и вручил продавщице. Ушёл, не заметив, как удивлённо приоткрылись хорошенькие пухлые губки ему вслед.

Ромашов мялся перед казённой железной калиткой. Просто так в детдом было не попасть, нужно звонить в звонок, ждать ответа охранника, ждать, пока тебя сверят со списком, ждать, пока примут решение – пускать или нет… Ждать, ждать и ждать. Эти дома, сотни домов с казёнными железными калитками, были созданы только для одного – для ожидания. Ожидания внутри, ожидания снаружи.

Ромашов позвонил. Где-то там, в глубине обшарпанного грязно-синего хмурого здания, наверняка раздался пронзительный мерзкий звук. Сколько надежды в этом резком неурочном звонке для тех, кто ждёт, ждёт и ждёт…

– Кто? – хрипло ожил динамик неожиданно девичьим голосом. – К кому? По какому вопросу? Назначено?

– Добрый день, – вклинился Ромашов в поток вопросов. – Я к заместителю по воспитательной работе. По вопросу усыновления. Удочерения. То есть по вопросу…