И Камилла, спотыкаясь, не открывая глаз, развернулась и побрела обратно. А затем побежала.

Ворвалась домой, сбросила кроссовки, шмыгнула в свою комнату, запрела дверь, закрыла окно. Села на постель и уставилась в зеркало. В нём сидела темноволосая девочка с круглыми широко распахнутыми от ужаса глазами. Бледная-бледная. С пляшущими губами.

— Это был кошмар, — пролепетала Камилла. — Я заснула, и мне всё приснилось…

Её отражение спрыгнуло с кровати, подошло к зеркальной поверхности, ухмыльнулось, сверкнув крупными острыми зубами.

— Не думаю, мон ами, — шепнуло, подмигнув.

Германа не арестовали. Нас подробно допросили о произошедшем и отпустили. На обратном пути Герман созвонился с отцом. Мне было странно слышать насколько чужим стал голос мужчины.

— Извини, что так рано, — холодно поздоровался сын. — Нет, не передумал. Нет, не из-за Веры. Насчёт Артёма. Он в реанимации. Отвезли на скорой. На токсикологическое.

Я мягко взяла его ладонь, устало привалилась к плечу. Светало. В машине было тепло и уютно. Кот вёл уверено, как будто родился с рулём в руках. Тускло мигали светофоры. Фонари всё ещё светили на дорогу, но их свет мешался с утренним.

— Да. Снова. Нет, дело не в ней. Потом объясню. Пап, насколько я понял, в срыве Артёма как-то поучаствовал твой старый друг. Да, Петрович. Он пришёл ко мне и заявил, что Тёма сорвался. Да, это связано с делом Виталика. Давай встретимся часов через пять: я вторую ночь не сплю. Потом расскажу…

Но очевидно Павел-не-знаю-отчества не успокоился, и Герману пришлось рассказывать вкратце всю историю. До меня доносился густой, рокочущий голос его отца, но слов я не слышала. Разговор всё ещё продолжался, когда мы приехали. Только минут через десять Герман отключил телефон, выдохнул устало:

— Кот, забирай Мари, а я поехал домой.

— Рехнулся? — дружелюбно поинтересовался Бертран. — В таком состоянии? Я тебе постелю на кухне. У нас есть раскладушка. Пошли.

Прошло ещё с полчаса, пока мы устраивались, и наконец я рухнула на раскладной диван. Надо будет посмотреть его конструкцию… Классная такая идея… С этой мыслью я отключилась.

Когда я проснулась, то поняла, что очень хочу пить. Губы пересохли, в горло словно кто-то насыпал песок. В комнате было темно: оконные шторы практически не пропускали свет. Я поднялась, встала, выползла в коридор, всё ещё досыпая находу. Проползла на кухню, споткнулась обо что-то и упала. Меня удержали.

— Кто тут? — пробормотала я, протянула руку.

— Мари? — удивился Герман.

Моя рука натолкнулась на его лицо.

— Ой. Извини, я хотела пить и совсем забыла, что ты тут.

Тут я поняла, что практически лежу на нём и села. Он тоже. Встал, прошёл к выключателю, зажёг свет. Мне было неловко.

— Я тебя разбудила?

— Да, но это хорошо. Нужно много всего решить…

Он запнулся, и мы уставились друг на друга, застыв.

Нет, я, конечно, видела немало обнажённых мужчин. Ничего принципиально нового, но… Понимаете, есть разница между анатомическим атласом, скульптурой и живым человеком. Я сглотнула. Конечно, наиболее анатомические подробности были спрятаны в трусах, но… Герман выключил свет.

Ну и зря. Было интересно.

— Извини, я забыл, что…

— Вот это, у тебя на животе, это и есть то, что называют кубиками? — живо заинтересовалась я. — А можно потрогать? Они правда твёрдые? И, кстати, почему кубики, если они не прямоугольной формы?

Встала и подошла к нему.

— Я думал, ты смутишься, — мягко, но немного сипло заметил Герман.

Прислушавшись к своим чувствам, я призналась:

— Нет, ну смущение у меня есть. Полагаю, оно вполне естественно для этой ситуации. Но видишь ли, я как раз читаю учебник по анатомии… Это то, что у нас было бы немыслимо. Равно, как и обнажённое тело. А статуи…

— То есть, включить свет?

— Да, если можно. А дотронуться разрешишь? Вот эти вены и жилы…

Как же хорошо иметь дело с человеком, который настолько понимает тебя и твой научный интерес!

Завершилось моё исследование нашим жадным поцелуем. Не знаю, почему, но меня внезапно потянуло ощутить все эти мускулы, жилы и вены кожей, а не пальцами, и снова коснуться губами губ. Наверное, так тоже исследовать… можно…

Как знать, может мы и не остановились бы на поцелуях в моих анатомических изысканиях, но внезапно зазвонил телефон Германа.

Мужчина отстранился. Взял трубку.

— Да. Вера, я… Что? Подожди, не реви. Что ты говоришь? А он переводил? Это правда? Знаешь, после истории с твоим братом, я уже ничему не удивлюсь. Так, подожди. Дочь не отвечает за отца… Понял. Скоро буду.

Посмотрел на меня.

— Прости. Мне надо ехать.

— Поезжай, конечно, — я пожала плечами.

Герман натянул джинсы, футболку. Между нами повисло странно-натянутое молчание.

— Извини, — наконец выдохнул он, обнял меня, на миг прижал к себе крепко-крепко. Выдохнул. Отпустил. — Я постараюсь вернуться как можно скорее.

Герман был копушей. Классическим копушей с непременными атрибутами жизни вроде криков матери по утрам: «Сколько можно зашнуровывать ботинки⁈ Мы опаздываем в садик!», «Ну что ты завис и ворон считаешь⁈», и более позднего, уже Вериного: «Боже, Геша, колонна как колонна, что перед ней стоять? Бежим быстрее, пока там, вдали, виден ещё экскурсовод!» Садик он ненавидел именно из-за этих поспешных утренних сборов, ограниченного времени на обед и злых-презлых воспитательниц. Одна из них, когда ей надоело ждать капушу, просто зашвырнула пюре с котлетой в его борщ и пригрозила туда же вылить компот.

— Как ты дальше будешь жить, если ты везде опаздываешь⁈ — кричала мать в отчаянии.

Герман возненавидел крики.

Поэтому однажды во втором классе он встал на два часа раньше и вышел из дома за час до уроков. И всё успел. С того дня так и повелось: Герман всё делал самостоятельно тогда, когда считал нужным, и больше никогда и никуда не опаздывал. Он не знал жёсткости дедлайнов, потому что и учился, и работал по графику, начиная с самого первого часа самого первого дня.

И вот сейчас вся привычная, размеренная жизнь рухнула, как сорвавшаяся в бездну карусель. Лошадки всё ещё неслись по привычному кругу, прыгали с вытаращенными от эмоций глазами, но только теперь, когда весь балаган вращался вместе с ними, это было уже почти неактуально.

Вера рыдала, рвала салфетку в клочки. Вскакивала. Материлась. Кому-то звонила, отвечала на звонки, а Герман всё ещё пытался склеить из осколков любимую вазу, догнать вчерашний день, попытаться его осознать. Статья «предательство Родины» давно уже не воспринималась как шутливая пародия на полузабытое прошлое. В том, что Максим Петрович никогда не отсылал денег стратегическим противникам, Герман был уверен. Почти.

Но тогда откуда?

«Пап, это ты так отомстил за Артёма?».

Да нет, нереально. К таким вещам готовятся заранее, а отец узнал про диверсию Максима Петровича только несколько часов назад. Значит, не он. Конкуренты?

Герман закрыл глаза и попытался восстановить дыхание. Вспомнил нежные пальчики Мари, её милые, наивные вопросы и такую очаровательную непосредственность в «научных» изысканиях…

— Геша, ты понимаешь, что наша фирма тоже пострадает от этого? Отец был соучредителем, как ты помнишь. И многие заказы поступали именно через него. Теперь жди проверок!

— Пусть проверяют, — Герман положил руки на стол. — Я к ним готов.

Вера сдвинула брови. Ответила резко:

— Ты никогда не можешь быть уверен, что готов. И никогда не знаешь, что найдут… Как и никогда не можешь быть уверен, что друг тебя не предаст. Какое странное совпадение, не так ли? Ваша с Артёмом любимая Лисичка — сестра Осени, которую якобы обидел мой брат. И почти сразу после нашего общего разговора, кто-то пишет в ФСБ донос на моего отца!

— Наша общая…? — переспросил Герман, не поспевая ни за мыслями, ни за эмоциями девушки.