– На центральном рынке, рыбу покупаю, – отвечаю я из приемной клиники. – Подошла моя очередь.

Появляется врач, окликает меня, дает знак, что можно не торопиться.

– Это… потому что…

Мать говорит что-то невнятное.

– Мам, я перезвоню, – перебиваю я.

Затем, чтобы ей было слышно: «Два филе путассу и…»

И вешаю трубку.

Врач притворяется, что не замечает фарса.

Я иду за ней в кабинет. Голубовато-зеленые стены, стулья середины века, обитые гобеленом с лилиями, создают эффект гостиной. В нос ударяет сильный аромат духов. За столом врача стоит керамическая радуга, каждая цветная полоса которой украшена цветком. Она просматривает мою карту, пока я молча их вспоминаю. Красная протея, оранжевая банксия, желтая недотрога.

– С решением вас никто не торопит, – говорит врач. – Однако, если вам нужно больше времени, нам понадобится второй врач, чтобы подтвердить процедуру.

Я знаю законы, в Виктории все было бы проще.

От диффузора пахнет лавандой, я чихаю, стараясь не тереть глаза и не царапать горло. Доктор предлагает мне коробку с салфетками. Я не упоминаю, что у меня была такая же реакция с первенцем.

– Запахи, – говорю я.

Она наклоняет голову, лица не видно. Поправляет очки кончиком пальца.

– Как вы относитесь к решению? – спрашивает она.

«Какому?» – хочу спросить.

По наблюдениям одного психиатра, двадцать процентов из восьмисот тысяч решений, которые человек принимает за жизнь, потом вызывают сожаление. Какое мы обсудим?

Она ждет ответа, а мне не хочется ничего объяснять. Да, я разрываюсь, борюсь сама с собой до такой степени, что кричу, – все по той же причине, что привела меня сюда.

– Хотите обсудить это с кем-нибудь?

Она смотрит на часы на стене. В приемной ждут другие женщины; она уже выбилась из графика.

– Я уже решила, – отвечаю и, пока она стучит по клавиатуре, пытаюсь вспомнить название зеленых листьев в центре радуги.

Тропическое растение, молодые листья которого имеют форму сердца, но затем расщепляются. Зажимаю рукой боль в груди. Как будто мне нужно откашляться. Вспомнила. Монстера! Я произношу про себя название, будто одерживаю маленькую победу.

Голубые незабудки. Синие ирисы. Фиалки. На манжетах, юбках, подолах платьев и палантинах я вышивала тысячи весенних цветов, а мать, затаив дыхание, рассматривала мою работу, указывая на недостатки, пока я не освоила каждый стежок.

– Есть запись на восьмое августа, – сообщает врач.

Представляю, какое у меня дурацкое отрешенное выражение лица. На шее, в том месте, которое я расчесала из-за резкого парфюма, пульсирует рубец.

– А нельзя ли на другое число? – спрашиваю я, борясь с подступающими слезами и соплями.

Стук клавиатуры.

– Для записи на любой другой день потребуется подтверждение второго врача. Записывать на восьмое?

Стол забрызгивает неудержимая рвота. Капля попадает ей на очки. Врач реагирует мгновенно и профессионально: очки сняты, позор смывается стерильными салфетками. Она опускает руку мне на спину.

– Все в порядке.

Она гладит меня по спине, пока я сплевываю в салфетку.

– Мне надо с кем-нибудь поговорить, – сообщаю я.

Она протягивает влажную салфетку.

– Нервы сдают. Это нормально.

Разве? Я прошу назначить мне день, и единственной датой, когда я могу прервать беременность, оказывается день рождения сына, которого я потеряла.

Я стою на выложенной гравием дорожке перед домом матери. Она, конечно, на кухне, за столом, расправляет шелк между лапкой швейной машины и игольной пластиной. Трудно поверить, что в Аделаиду на Майл-Энд приходят рулоны ткани, отправленные из флорентийского Дома тканей на Виа-де-Пекори? Но вот же они. В шкафах и сервантах. В кладовой и буфете. Сложенные стопкой на лоскутном покрывале из моего детства, чтобы мама выкроила, собрала, расшила стразами и сшила платье для жены важного лица. Или новой подружки известного спортсмена.

Моими игрушками, сколько себя помню, были катушки. Подушечки для иголок и шпульки я держала в руках задолго до того, как научилась продевать нитку в игольное ушко. Крохотные бархатные пуговички и бусины из муранского стекла проглатывались и выплевывались. Исследование ножниц нередко заканчивалось слезами и порезами, но приучило к осмотрительности и уверенному владению инструментами. Так от простых выкроек я перешла к реставрации старинных платьев с вышивкой. К созданию выкроек для таких дизайнеров, как Дженни Ки и Линда Джексон. К разработке штор для Нового здания парламента. Все благодаря моему особому дару сплетать нити и получать изображения, похожие на фотографии. Теперь студенты, изучающие ткани, называют эту технику теневой гладью, а я – «живописью иглой». И мне нет равных в этом искусстве.

Если у матери портилось настроение, я знала, как расположить ее к себе. Брала иголку с ниткой и яростно работала над платьем, украшая простые подолы замысловатыми розетками, а лифы – весенними цветами. Я часами, днями просиживала над тканью, едва прерываясь, чтобы поесть. Ожидая, когда мать одобрительно кивнет, держа вышивку на расстоянии вытянутой руки, и передаст мне следующий заказ.

За пожелтевшими занавесками из искусственного кружева на окне, выходящем на улицу, время будто остановилось. Для собственного дома мать никогда не шила штор, поэтому не скажешь, что здесь живет лучшая швея Аделаиды. Когда я предложила сделать новые, она сочла это глупой затеей. Представляю, как она с похожей на браслет бабушкиной подушечкой для иголок на руке оттягивает шторы, радуется мне, манит в дом. Аромат розы на коже наполняет каждую комнату. Как я тоскую по тем дням, когда задобрить ее было легко. Какой-нибудь рукав со швом и окантовкой из бирюзовых павлиньих перьев и пурпурных королевских крокусов или перед, украшенный золотыми драконами Байе.

Я достаю из сумочки телефон. Сначала позвоню. Почему бы мне не поговорить с матерью? Разве не для этого я вернулась в Аделаиду? Разве не она мой «кто-нибудь»?

– М-м, – отвечает она, как я понимаю, держа во рту булавки.

– Как идет работа? – спрашиваю.

Слышу, как она расстроенно выдыхает: какой швее хочется проглотить булавку?

– Я загляну к тебе попозже, – добавляю я, наблюдая, как в окне мелькнула тень.

Она не выглядывает: ей и в голову не придет, что я брожу у нее под окнами. Перейти лужайку с того места, где я стою, и добраться до входной двери равносильно тому, чтобы пересечь целую страну.

На тропинке я ломаю на кусочки тонкие веточки, складываю из них пятиконечные звезды и начиняю их коробочками эвкалипта. Почему-то хочется выкладывать звезды. Далекие мерцающие солнца, которые видишь, а не ухватишь.

Реставрационная мастерская похожа на кокон. Свет, прошедший через фильтр, ни пылинки, ни сквозняка – она создана, чтобы всеми способами сохранить то, что в ней находится. Ткани в разной стадии восстановления, что, на мой взгляд, подчеркивает их хрупкость. Некоторые из них – просто рваные заплатки, прикрепленные к новой основе. Куски, цепляющиеся за жизнь, уничтожаемые разрушающими факторами – тревожный термин для врагов сохранности ткани: высокой или низкой влажности, солей, кислот, света, огня и насекомых. Даже разница температур в местах, где нашли ткань и где она хранится.

Реставратор бережно держит эти фрагменты: на руках ни капли лосьонов, масел, духов, пальцы свободны от цепляющихся ювелирных украшений. Голыми руками я изучаю, чищу и укладываю фрагменты, вдыхая жизнь в клочья и лохмотья, чтобы восстановить утраченное. Конечно, важно уметь стирать, сшивать и подгонять, но главное – видеть в этих остатках целое. Собрать воедино осколки, обломки, кусочки и воссоздать былой образ. Терпеливо и решительно восстановить полную картину. Когда я работаю, то попадаю в мир, где к испорченному относятся с благоговением, с восхищением, и мое внимание занято не утраченным, а тем, что удалось сохранить.