Шофер Ухалов спросил постышевского адъютанта:

– Можно в гараж ехать?

– Нет, комиссар кончит работать со сводками, и вы ему понадобитесь на вечер.

– Куда двинемся?

– К морякам.

– Это внизу, на берегу Амура?

– Да.

– А домой я успею съездить?

– Валяйте. Но не больше часа.

В дверях шофер столкнулся с женщиной в невероятно старомодном наряде.

– Мне нужен гражданин комиссар, – сказала она.

– А вы кто такая? – удивленно уставился на нее адъютант.

– Я френолог и поэтесса Канкова. Я изучила тайны мира и человека, я предсказываю будущее по зрачкам и морщинам на висках.

– Что, комиссару погадать хотите?

– Передайте комиссару, что я слушала его на учительской конференции; скажите ему, что я внучатая племянница писателя Карамзина, и покажите два моих диплома – бестужевский и цюрихский.

Дама отошла к окну и села на стул. Адъютант с любопытством разглядывал хрустящие бумаги; шевеля губами, пытался прочесть латинские буквы, потом, продолжая читать по слогам, снял трубку дребезжащего телефона и ответил рассеянно:

– Товарищ Постышев будет на флотилии ровно к девяти часам.

Опустив трубку, он сидел несколько мгновений в задумчивости над дипломами, а потом, свернув их в трубочку, ушел в кабинет комиссара. Через мгновенье он вернулся и выкрикнул с порога:

– Гражданка, валяй к комиссару!

– Садитесь, пожалуйста, – сказал Павел Петрович, – неужели вы впрямь карамзинская родственница?

– Будь я родственницей его кухарки, мне жилось бы значительно вольготней. Я пришла потому, что слышала ваше выступление сегодня в театре. Я два дня ничего не ела. Вчера ваши солдаты выбросили меня из комнаты, и я ночевала под лестницей у дворника Васьки.

– Он что, мальчишка, этот дворник?

– Старик. А почему вас это интересует?

– Вы сказали, что дворника зовут Васька…

– Я могла сказать что угодно! Я посвятила жизнь тому, чтобы писать стихи, изучать древнюю философию и переводить греческих поэтов. А мне плюют в лицо и говорят, что я недорезанная.

– Кто плюет в лицо?

– Ну, это метафора. Поймите, мир теряет разум, накопленный веками. Я смотрю в людские глаза и вижу там отблески далеких пожарищ и сумасшедшую радость затаенного призвания двуногих – разрушения! Что вы делаете с планетой, комиссар?

– Мы проводим с ней эксперимент, – улыбнулся Постышев, – направленный на то, чтобы каждый Васька стал Василием. Адъютант сказал мне, что вы гадаете?

– Дальняя дорога, трефовая десятка и богатый червовый король в казенном доме. Что делать? Когда приходит беда, люди ищут веры в чем угодно, только не в правде. За ложь платят хлебом. Мне запретили лгать им, и я голодаю, а лгала я добро, поддерживала в людях веру, как могла…

– Значит, сами вы не верите гаданьям?

– Карточным – с большой осторожностью. А кабалистике – великой магии цифр – да. Вспомните иудейский «Зехер». Там говорится: «Горе человеку, который не видит в Торе ничего, кроме простых рассказов и обыкновенных слов. Рассказы, записанные в Торе, лишь внешняя одежда закона. Горе тому, кто одежду посчитает за закон». Вспомните Апокалипсис! «Кто имеет ум – сочти число зверя! Ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть». Но ведь это скрытое имя чудовища, имя которому Нерон! Комиссар, я вижу в вас Нерона!

Постышев вызвал адъютанта.

– Пожалуйста, – сказал он, – поищите комиссара с «Жореса». Пусть зайдет.

– Вы хотите меня отдать ему? – ужаснулась Канкова.

– Хочу. У него морячки учиться жаждут. Комнату вам вернем и дадим военный паек.

– Кому сейчас нужна учеба?

– Всем.

– В ваших глазах светится доброта – откуда она в вас? Ведь вы поклоняетесь безверию. Вы пришли к единомыслию вместо анализа.

– Мы с вами сейчас не договоримся. Вы пока поработайте с нашими людьми, а там побеседуем.

Шумный комиссар с «Жореса» ворвался в кабинет запыхавшись – видно, бежал по коридору. Канкова отодвинулась к Постышеву.

– Эта гражданка, – пряча улыбку, сказал Постышев, – будет учительствовать у тебя в бронепоезде. Поставь ее на довольствие и покорми щами.

Комиссар бронепоезда разглядывал Канкову с изумленным недоумением.

– Павел Петрович, – жалостливо спросил он, – а дамочка хоть нормальная? Дикость в ей какая-то.

– Вполне нормальная. Ты ей условия создай. Она будет народармейцам книги читать и грамоте учить.

Канкова, осмелев, рассматривала комиссара «Жореса» в лорнет.

– Бинокль свой убрали б, а то я себя под прицельным огнем ощущаю, – сказал комиссар.

Канкова спрятала лорнет и молча вышла в приемную. Комиссар спросил Постышева:

– Павел Петрович, на кой хрен мне этот божий одуванчик?

– Пригодится. Только обижать ее не вздумай. И поделикатней со старухой, поделикатнее – ее дед был другом Пушкина…

Проводив комиссара и Канкову, Постышев сказал адъютанту:

– Пожалуйста, подготовьте приказ: с завтрашнего дня снять один паек у газеты «Вперед» и передать в милицию для многодетных товарищей – Приймака и Чохова. Из нашего представительского фонда перешлите Лысову в исполком фунт сала и три кило пшеничной муки – у него жена помирает в чахотке. И чтобы к завтрашнему утру все было оформлено.

В город пришли сумерки. Вода в Амуре стала темно-коричневой. В небе, пока еще светлом и необыкновенно высоком, загорелись первые звезды. Они словно калятся изнутри; поначалу синие, потом белые и лишь потом с каждой минутой становятся все больше и больше голубыми, переливными – ночными. Где-то высоко на обрыве тонкие девичьи голоса вели протяжную песню. Когда песня смолкла, стало слышно, как быстрые пальцы гармониста осторожно трогают ломкую тишину вечера.

Постышев шел по берегу. Коричневые волны, будто щенки, лизали его длинноносые сапоги. Постышев ступал по самой кромочке прибоя, видно загадал: соскользнет сапог в Амур или нет. Дошел до пристани – нога ни разу не соскользнула. Улыбнулся озоровато и начал подниматься по тропке к трем домишкам на косогоре – там расположился штаб флотилии.

– Товарищ Постышев, – негромко окликнули его.

Павел Петрович обернулся. На пристани прохаживался молоденький паренек с маузером. Он подбежал к Постышеву и тихо сказал:

– Товарищ Постышев, я из группы Филиповского.

– И что?

– Донеслася до нас весть, что судить будут нашего Филиповского.

– Будут.

– За что ж невинного красного командира обижать? Мы за него горой.

– А ты что здесь делаешь?

– Бандиты шуруют. А мы дежурим. Филиповский с хромым за горой, я – тут, а Витька – в секрете. Обиду мы все за Филиповского чувствуем. Вы б сказали, чтоб по справедливости рассудили…

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Ну, валяй, дежурь. Одному не страшно?

– А дура зачем? – улыбнулся парень, похлопав себя по боку, там, где висел громадный маузер в деревянном футляре. – Она у меня промеж глаз свистит, что вы…

– Слышь, чекист, – улыбнулся Постышев, – а ты в школу ходишь?

– Это после победы в мировом масштабе. А пока нам Филиповский сказки Пушкина читает. Ничего книжки, только больно много нереальной волшебности, веры не вызывают.

После того как поздним вечером совещание в штабе Амурской флотилии окончилось, Постышев в сопровождении моряков направился к машине. Попрощавшись с моряками, Постышев сел на переднее сиденье рядом с Ухаловым.

– Едем в штаб, Андрей Яковлевич, – сказал он. – Спать будем, устал…

– Сколько времени, Павел Петрович?

– Без пяти десять.

– А уж ни зги не видать. Весна темноту любит.

Проехали с километр и стали – спустил задний левый баллон. Ухалов чертыхнулся и полез на крыло за запаской. В зыбкой тишине кричали ночные птицы и глухо ворчал Амур.

С дороги выстрелил длинный луч фонаря. Разрезав ночь, он скользнул по лицам и погас, но еще мгновение после этого в темноте висела черная, весомая и тугая полоска.