14 января 1980 года, из Нью-Йорка в Бостон
Милая Люда!
Вчера с Гришей написали тебе письмо. Гриша вечером унес его, должен сегодня отправить. Ночью позвонила Юля Тролль[13] (ее официальная профессия — чревовещательница. Окончила цирковое училище по кафедре чревовещания). Она сообщила, что Виктор Перельман намерен (и пишет это ей, а не мне) не печатать меня больше. Это я ему отвечаю. Исследуй мое письмо, как знаток моих комплексов.
Целую,
С.
Дорогой Виктор!
Юля Тролль передала мне Ваше «печатать не будем». Я ужасно расстроился. Объясню, в чем дело. Откровенно говоря, в русских публикациях я сейчас не заинтересован. Не именно у Вас, а где бы то ни было. Да и печатать мне, в общем, нечего. Надо дописывать роман. Надо что-то зарабатывать. Надо делать газету. Реставрировать личную жизнь и т.д.
Так что ощущение странное. Как будто от незнакомого человека получил записку: «Прошу на мой юбилей не являться».
Что же меня так расстроило? (растроллило?) Вы меня печатали неоднократно. Рассказы мои при оценке журнала неоднократно упоминались в положительном смысле. И вдруг «печатать не будем».
Чтобы написать такое, редактор должен быть лично глубоко оскорблен. Что значит — «печатать не будем»? А если я напишу «Белые ночи»? Значит, дело в личной обиде.
Эмигрантский круг тесен. Сплетников много. Уже и Седыху что-то нашептали, но он пренебрег. И Марку Поповскому тоже. Ладно…
Я признаю за собой некоторую устную беспечность. Однако решительно не помню, чтобы в Ваш адрес я допускал унизительные или враждебные акции. Разрешите Вас в этом торжественно заверить. Я знаю, в каких условиях делается ежемесячный несубсидируемый журнал. Допускаю, что у Вас есть недоброжелатели. Догадываюсь о каких-то личных и творческих комплексах — удел всякого нормального человека. И все-таки… Вы оттолкнули талантливых Каганскую[14], Рубинштейн[15] и Люду Штерн, знаменитую как раз тем, что за всю жизнь не испортила отношений ни с одним человеком…
Подумайте, Вы же редактор, а не бубновый валет. Журнал мне по-прежнему нравится. Ваш энтузиазм и мастерство вызывают глубокое и дружеское уважение. От души, поверьте, желаю Вам и Вашему журналу успеха и процветания.
Ваш С. Довлатов
Меня растрогали две фразы в предыдущем довлатовском письме. Во-первых, выражение «признаю за собой некоторую устную беспечность». Так элегантно Сергей называл свои высказывания о друзьях и знакомых, называя их сволочами, гнидами, подонками, падалью и т. д. На моей памяти в компаниях он так часто характеризовал Перельмана. А во-вторых, «вы оттолкнули Люду Штерн, знаменитую как раз тем, что за всю жизнь не испортила отношений ни с одним человеком».
Я гордилась этой фразой. На горизонте вырисовывался образ матери Терезы на мраморном постаменте. Но вскоре в письме к другому человеку, тот же Сергeй Довлатов написал о той же Люде Штерн: «Люда разорвала отношения со всеми, кто лишь частично признает ее гениальность». Пришлось, кряхтя, с постамента слезть, и написать Довлатову нравоучительное письмо.
Штерн — Довлатову
Сережечка!
Поскольку ты прислал мне на экспертизу письмо Перельману, я позволю себе подвергнуть его анализу и критике. Возникает законный вопрос: зачем ты его пишешь? Какая цель? Твое письмо являет собой нотацию — мораль. «Бубновый валет». «Вы оттолкнули от себя». К тому же ты намекаешь, что он, Перельман, бездарный писатель — «личные и творческие комплексы».
Это письмо также свидетельствует, что ты сплетник и «злословщик». Зачем приводишь примеры с Седыхом и Поповским? И намекаешь на слухи, циркулирующие в эмигрантской среде, и на свою «устную беспечность»?
Зачем грозишь написать «Белые ночи»? Ты сперва их напиши, пошли ему и убедись, что он их не опубликует.
Ты делаешь в то же время реверанс: «уважаю, восхищаюсь, желаю процветания». Так пишут по поводу юбилея журнала, или смерти редактора (но без процветания).
И в заключение ты утверждаешь, что очень расстроен (ты пишешь об этом в начале). Это заявление должно доставить Перельману несколько счастливых минут.
Два слова о себе. Я послала ему рассказ. Через пять месяцев получила письмо, состоящее из одной фразы: «Дорогая Люда! К сожалению, Ваш рассказ использовать не можем. Виктор». Как тебе нравится «использовать» вместо опубликовать? — Так пишут о туалетной бумаге, недостаточно мягкой для его задницы. Я в ярости написала ему письмо более резкое, чем твое, с язвительными комментариями по поводу произведения Аркадия Львова. И… не отправила. Решила, что я выше этого. Наши письма не могут изменить его решения. С моей точки зрения, он принадлежит к числу недалеких, литературно-близоруких людей. И он не строит с нами отношений. Если наступит момент, что ему нечего будет печатать, он сам попросит и опубликует любую дрянь. Но если у него в портфеле есть материал, он — наша киска — не видит дальше собственного носа и считает, что на фиг мы ему сдались. Это глупо с его стороны, ибо… (не смею сравнивать свое убогое дарование с твоим искрометным талантом) оба мы — авторы популярные и охотно читаемые. Так что Перельмаша, в каком-то смысле, рубит сук.
Я бы не опускалась до выяснения с ним отношений. Вряд ли после твоего письма он пришлет телеграмму: «Жду с нетерпением „Белые ночи“, целую, Виктор» (я бы на его месте так и сделала, но у него ума не хватит).
P. S.
Теперь о газете. С удовольствием теоретически буду сотрудничать. А пока что вскоре пришлю три коротеньких рассказа — такие зарисовочки, этюдики, виньеточки.
P. P. S.
Получила письмо от Елены Владимировны (сестры Набокова). Она говорила с Верой Евсеевной (вдовой Набокова). Вера в принципе согласна дать для нашего альманаха набоковский рассказ. Елена Владимировна просит меня написать Вере лично и объяснить, что именно нам бы хотелось и объем (а она уж решит). То, что я видела в Женеве дома у Елены Владимировны, не может быть опубликовано. Это очень личные, домашние заметки, смешные и остроумные, но написанные Владимиром Владимировичем для чтения в кругу семьи.
P. P. P. S.
3 февраля у Эммы Коржавина творческий вечер. Он тоже в гневе на Перельмана и говорит, что строки его в Перельмановом журнале не будет.
Кстати, где адрес Некрасова?
Целую,
Люда
Довлатов – Штерн
Милая Люда!
Пишу очень коротко, как всегда после запоя.
Я по-прежнему считаю, что надо издавать «Коллегии». Доводы те же. Цельность и пр. Гриша рассуждает несколько иначе. Толстенькая книжка выглядит лучше. А стоить будет дороже. И тебе, и читателю. Если ты добавишь 50 страниц, то — 350 набор, бумага и расклейка — еще чуть ли не 200, даже переплет удорожается, то есть выходит не арифметическое, а геометрическое действие. Дальше. Издав сейчас повесть, ты можешь затем издать рассказы, включив туда и повесть. В общем, Люда, ты сама должна решить. Я бы издал повесть. Грише все равно. Распространение и успех от этого зависят микроскопически ничтожно. Решай.
Что касается названия. Если одна повесть, то ясно. Если с рассказами, то конечно же — «Двенадцать коллегий». Рассказы и повесть…
Обложка представляется так. Некая серая мутная хуйня. Бледно вырисовывается ленинградская символика. Колонны, медный всадник, хари, тени. Эмблемы петербургского сюрреализма. Пусть художник нарисует такую картинку. А Гриша набором ляпнет твою фамилию и титул. Если же тебе хочется полностью художественное исполнение, то надо делать окончательный макет обложки. Эскиз — это непонятно что. Эскиз и я могу сделать. А безработных художников тут 700 человек. На задней стороне обложки твое моложавое фото.
Адрес Некрасова:
V. Nekrassov, 3 Place Kennedy, apt. 77, 92170 Vanves.
Он настроен мной в положительном смысле. Ему вроде и так должно очень понравиться. Он и сам что-то подобное сочиняет.
Ты обещала Грише выслать что-то смешное о Бродском. Все, что тебе кажется интересным. Альманах двигается. Газета тоже.
Целую.
P.S.
Как там стихи Рейна? Как реагировала Вера Набокова?
Пиши, приезжай. Мне тебя не хватает всегда, а временами – безумно. <…>
