Первым на осмотр важной походкой и совершенно самостоятельно вышел петух Сеня. Сеню Прасковья осторожно водрузила на стол, чему он почти не сопротивлялся. Затем одним ловким движением руки моя помощница оторвала пластырь с того места, где у петуха должен быть гребешок. Она сделала это так быстро, что наш пациент только и успел начать возмущение, прервавшись на первой же фразе: «Ко-о-о!» Вместо исчезнувшего пластыря на бороздке моему взору открылся вполне затянувшийся шрам. «Интересно, – подумала я, – и кто лишил этого чудного петуха такой любимой всеми курами шевелюры?»

– К-кто? К-кто? – от неожиданности еще не привыкшая к подобным безголосым разговорам я плюхнулась в стоящее рядом кресло. —К-как к-к-то? – невозмутимо продолжил вопрошать пернатый, – в журнале не смотрела? Тоже мне врач называется. Для особо отсталых повторяю: Викентьевич, хозяин мой, перебрал однажды, и перепутал меня с селедкой. Решил отрезать ей плавники, чтоб не уплыла ку-куда. Я кукарекал деду, как мог, что не селедка, а петух, да он еще и слеп оказался. Р-раз ножичком – и нет моего гребня. Я в долгу не остался. Как к-к-клюнул в отместку по лбу. В глаз осознанно не стал, чего старика обижать, зрения лишать – не со зла ведь… Так он от неожиданности подумал, что селедка ожила, в пиранью превратилась, и его покусала. Ку-кареку, сразу протрезвел. Меня схватил, узнал, стал прощения просить и сюда приволок.

Тут Сеня хитровато мне подмигнул и продолжил свою тираду:

– Я, ку-реку, Викентьевича-то простил, он же не с умыслом, не нарочно. А Прасковья с Агриппиной меня выходили, обещали пластиковый гребешок вживить. Говорят, красивей старого будет. А что? Главное, чтоб куры меня признали. А то соседский Фока, пока я тут лечился, прорыл дырку под забором и ну шастать к моим девушкам. Мне, ку-курек, доложили. Вот только вернусь в курятник, так Фоку отделаю… Ку-курек! Не шастай к чужим курам! Не шастай! КУ-ку-рек! Своих заимей!

Воинственного и невинно пострадавшего вместо селедки петуха мы с Прасковьей отправили домой, к подслеповатому и глуховатому деду Викентьевичу, обещав «убитому» своей оплошностью старику, что через месяц, когда ранки полностью заживут, пришьем Сене новый пластиковый гребешок. В лучшем виде! И довольный Сеня шел впереди еле семенящего Викентьевича. Гордо шествовал в свой родной курятник. Хозяин возвращался! Куриный гарем уже поди заждался бедолагу.

– Следующий, – звонко крикнула Прасковья.

Агриппина Ивановна внесла Клеопатру, бережно положив ее на смотровой стол. Морская свинка оживленно осмотрелась по сторонам, словно ища кого-то. Прасковья между тем поведала мне историю этого пациента:

– Внеплановая беременность, – деловито начала она, – надо было еще пару месяцев подождать, чтобы организм окреп и восстановился после предыдущих родов, а эта…

– Что «эта»? – возмущенно вклинившись в наш разговор, завопила Клеопатра. – Да если б ты встретила такого как Федька, устояла бы?

«Интересно, – подумала я, – а пациентка действительно подозревает, что человек может не устоять перед чарами морского свина Федьки?»

Клеопатра потупила взгляд и произнесла виновато, явно подслушав мои мысли:

– Тут я это, погорячилась, подруги. Молчу, а вы продолжайте, молчу, молчу…

Прасковья укоризненно взглянула на любвеобильную свинку и продолжила:

– Патроды, три крупных плода, провели в экстренном порядке кесарево сечение. На момент операции все плоды оказались мертвыми. Назначено следующее лечение… В общем, больная готова к выписке.

За Клеопатрой пришла по нашему звонку ее хозяйка, девочка Маша лет двенадцати. Она очень обрадовалась, когда мы вручили ей живую и здоровую свинку. С рекомендациями не подпускать Клеопатру к Федору хотя бы пару месяцев, Маша ушла, пообещав исполнить это предписание. Но перед тем, как за ними захлопнулась дверь, мне все же показалось, что на морде любвеобильной животинки я увидела едва заметную ухмылку…

– Теперь собаки, по одному, – строго повелевала дальше Прасковья. За дверью раздалось радостное троекратное «Гав!», и один из «гавов» тут же ввалился в смотровую. …Из всех стационарных, кроме Клеопатры, домой были выписаны двое. Первым – пес неопознанной доселе породы по кличке Тузик. Ему сняли гипсовую лангету, сделав предварительно контрольный рентгеновский снимок, из которого следовало, что на бедренной кости правой конечности благополучно образовалась костная мозоль.

Следующей – карело-финская лайка Измора, чье долгосрочное пребывание в стационаре было обусловлено множественными ранами в области шеи и брюшины. Еле живую собаку две недели назад принес ее хозяин – лесник Егорыч. Кто на нее напал, осталось тайной. Даже сама Измора об этом почему-то молчала. После двухчасовой сложнейшей операции, когда ее еще совсем недолгая собачья жизнь была на грани, Прасковья и Агриппина Ивановна, сменяясь, неделю круглосуточно дежурили возле больной.

Теперь Измора встала весьма уверенно на задние лапы, облизав в знак благодарности лица своих спасительниц, приветливо махнула рыжим хвостом и стремглав умчалась к Егорычу, так и не раскрыв никому тайны своей трагедии, приключившейся в ночном лесу.

А вечером немного уставшие, но абсолютно счастливые от нашей благодарной работы мы сидели с Прасковьей на нашей маленькой кухоньке и с удовольствием чаевничали. На третьей табуретке нагло и вполне по-хозяйски пристроился белоснежный Кекс. Прасковья внимательно посмотрела на меня и выдохнув, словно падая на амбразуру стрекочущего огненного дзота, произнесла:

– Сказка. Сказка первая, ты готова?

– Готова, – ответила я, дожевав последний бутерброд, – если ты действительно считаешь, что это нам поможет, готова слушать!

– Ну что ж, – глубокомысленно изрекла Прасковья, – тогда слушай.

…Давным-давно, когда в наших местах еще не было ни деревни, ни людей, жил-был дракон. Был он не высок, не низок, ростом примерно с обычного теленка. Да и внешне похож на него, только вместо привычной для теленка одной головы у него было целых три. И хвост покрыт рыбьей чешуей, будто плавал он часто и долго.

Жил дракон не в замке, а избушке, подобно той, в которой живем сейчас мы. Он был не кровожаден. Питался не людьми или животными, а травой. И, как обычный теленок, дракон любил клевер, красный и белый. Но белый ему почему-то нравился больше. Нрав у него был спокойный. Мужики и бабы из соседних деревень его совсем не боялись, а относились к нему как к соседу.

Живет сосед рядом, зла от него никакого, добра вроде тоже, ну и пусть живет-поживает. Поговаривали, что злить его все же не стоит. И плохое меж собой, людьми, делать тоже не годится. Потому что дракон этот знал секрет особенный. Приглянувшегося человека он приглашал к себе. И люди, не боясь, шли в гости. Потому что понимали: хороший человек придет – одарит дракон его щедро, а плохой. А кто ж про себя подумает или скажет, что он плохой? Каждый человек, живущий со злым умыслом и поступками, плохим себя не считает. Совершая что-то нехорошее, он вовсе не задумывается, что это плохо. Просто полагает, что наказывает другого за проступок, не угодный ему.

Так и шли люди, если звал дракон, не боясь. За хорошее зверь этот благодарил по-царски: то цветок-везунчик подарит, то изумруд-камень на богатство, то луч солнца на любовь.

Как и от кого дракон узнавал, кто хороший, кто плохой – одному ему известно было. Да только никогда, говорят, никогда не ошибался. В общем, исчезали плохие люди. Кто навсегда, а кто и возвращался назад. Те, что появлялись вновь, – через неделю или через год – другими становились. И свет от этих людей шел, словно от солнца или от ангелов. Где они были, что знали, что делали-видели, не рассказывали никому. После появления никто от них ни поступка дурного, ни слова не знал.

– А теперь пора спать, – невозмутимо подвела черту подруга, – завтра, чувствую, день будет не легкий.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Права оказалась Прасковья. Не успела я погрузиться в сладкий сон, в котором ждали меня родители, разговоры взахлеб и объятия, как откуда ни возьмись раздалось: бумбум! Бум-бум! В моих несбыточных грезах мама только и успела сказать: «Дочка, открой дверь, в гости кто-то»…. И этот «кто-то» в образе Прасковьи уже безжалостно тряс меня за плечо.