Рассмотрение категорий познания, например, рассуждений о строении мироздания и рассуждения о строении здания, несопоставимы по своей сложности, то есть масштаб категории сущности требует соответственного масштаба осмысления, что, на мой взгляд, увеличивает требования к масштабу мышления «не есть одно и тоже». Можно ли использовать законы логики Аристотеля для исследования философской категории сущности? Возможно ли создать законы логики для познания сущности всего? И что такое «правильно рассуждать», приводить доказательства, делать выводы и заключения?

Описать вещь, предмет, – то ли это будет технология, узел механизма или целый механизм (прибор, машина, корабль или завод) – задача по силам для любого компетентного конструктора или конструкторского бюро. Но систематизировать понятия духовности, справедливости, любви, счастья, описать бытие, природу сущностей, человека, человеческого мозга, социума, Бога или Вселенную – это непосильная задача и неравнозначная по своей сложности для диалектического и научного метода. Очевидно, что так!

Задать условие равенства в методах поиска истины для категории сущности и категории вещей, придав обоим направлениям философии одинаковый эмпирический нарратив, поставило первую философию в заведомо проигрышную, ущербную позицию.

Трактовать законы логики Аристотеля, учитывая отсутствие прогресса в философии, можно примерно так: раз априорный метод геометров в поиске истины через доказательство «аксиом» более эффективен, чем апостериорный метод философов, то философам следует применять метод геометров. Придерживаясь законов логики Аристотеля, можно также предположить, что если метод исследования микробиологов более прогрессивен, чем метод астрономов, то следует ли из этого, что астрономам необходимо поменять телескоп на микроскоп?

Выделим как важный тезис, что законы логики Аристотеля базируются на дуализме суждений, в основе которых заложен принцип не снятия противоречий, а, наоборот, создания бесконечных цепочек противоречий, что не может быть основой для определения истины, тем более в философской категории познания сущности.

Феномен и одновременно парадокс этого явления заключается в том, что философы, ученые покорно последовали его учению, и даже критика Аристотелевых категорий не остановила их, предрешив незавидную судьбу первой философии на тысячелетия вперед. Вторая же философия без остатка трансформировалась в науку.

Ошибочные суждения приводят к ошибочным выводам, что показано на примере работ Гегеля и логики суждений Аристотеля о движении света.

Правомерность тезиса о дуализме законов Аристотеля следует более детально рассмотреть под призмой логики Н. А. Васильева, которую автор назвал неаристотелевой, воображаемой логикой.

В августе 1912 году в журнале Министерства Народного Образования была опубликована статья философа Н. А. Васильева «Воображаемая (неаристотелева) логика». Она не имела какого-либо значимого резонанса в мировой философии, что также является парадоксом восприятия представителями классической школы философии новых прорывных идей в категории логики. Устоявшиеся тысячелетиями законы Аристотеля, действующие и по сей день, как неопровержимые стандарты логики в философии и науке, Васильев не просто подверг сомнению объективность принципов логики, а доказал обратное – ограниченность самой формулы, по которой определяется истинность суждений. Обосновав свою позицию, Васильев предложил новые универсальные законы логики, по которым мыслили Сократ и Платон, положив их в основу определения истины, назвав воображаемой или металогикой (неаристотелевой логикой).

В своей статье Васильев обращает внимание на спор между Бенно Эрдманом и Гуссерлем. Бенно Эрдман предположил, что законы логики справедливы для нашего мышления. Он также допустил, что утверждать, что наше мышление есть единственно верное, некорректно. То есть если предположить, что где-то в другом мире существует иное мышление, то истины законов логики нашего мышления тут же переходят в статус относительных, а не абсолютных. Васильев, комментируя Эрдмана, дополняет его мысль важным высказыванием, что «необходимость логических законов имеет силу только для нашего мышления, так как это необходимость, как всякая необходимость основана на немыслимости суждений, противоречащих этим законам» [7, С. 53]. Немыслимость зависит от условий нашего мышления, из чего следует, что необходимость законов логики становится в зависимость от нашего мышления, то есть переходит в категорию относительных. Обоснованность формальной логики была бы обоснованной в том случае, если бы была гарантия в том, что условия нашего мышления по сути тождественны с условием всякого возможного правильного мышления, что «положения, в которых мы формулируем эти условия, выражают единственно возможную сущность правильного мышления и поэтому вечны и неизменны18» [7, С. 53].

Очевидно, что, располагая знанием только о нашем мышлении, мы не можем даже в воображении предположить, что может существовать иное мышление, значит, мы и не можем утверждать, тем более доказать объективность принципов логики для всякого мышления, так как «другие виды мышления, кроме нашего, нам абсолютно неизвестны». То есть раз мы не знаем о существовании такого мышления, соответственно, «не можем ни утверждать, ни отрицать его существования». «Более того, мы даже не в состоянии утверждать, что наше мышление будет вечно связано с этими условиями, и этими нормами19». На основании суждений Эрдмана Васильев делает важный вывод, допускающий возможность эволюционного развития мышления, а значит, и изменения предикатов логики, что естественно и закономерно. «Наше мышление развилось из менее сложных форм, и мы не имеем права исключать возможности дальнейшего усложнения, которое могло бы потребовать других норм».

Гуссерель отверг доводы Эрдмана, обвинив его в «психологизме». «Законы логики по Гуссерелю не суть психологические, зависящие от тех или иных условий, от той или иной сущности мышления, они суть идеальные истины, обязательные для всех судящих существ, вне зависимости от того или иного устройства их реального мышления. В них даны реальные и необходимые критерия, которыми измеряется правильность всякого суждения. Кто судил бы иначе, судил бы ложно, к какому бы виду психических существ он не принадлежал20».

Пример спора Эрдмана и Гуссерля является показательным, где нет никакой возможности выявить истину, потому что один из них говорит о возможности изменения мышления, другой – о неизменности логических законов. Васильев приводит контрастный показательный пример, когда оба спорщика приводят доводы, «один из них говорит о Ростове-на-Дону, а другой – о Ростове из «Войны и мира», то оба могут быть правы, хотя их утверждения и носят контрадикторный характер, но в данном случае нет и этого».

Ни тот ни другой не может считаться правым, так как ни Эрдман «не определяет границ возможного изменения мышления, ни Гуссерль не определяет границ неизменности логики». [7, С. 54]. Васильев в споре Эрдмана и Гуссерля занимает примиряющую позицию, которая заключается в следующем: «некоторые истины логики абсолютны, некоторые нет» [7, С. 57]. Само предположение, что где-то существуют иные миры, в которых познающие субъекты обладают иным мышлением, не предполагающим разрешения противоречий; черное и белое могут сосуществовать не как противоречие, а как истина, является смелой попыткой выйти за рамки стандартов аристотелевой логики. И также бесспорно, что само это предположение должно иметь основания. Соответственно, в основании предположения должны быть условия. Этим условием Васильев определяет «неизменность познающего субъекта и его рациональных функций – способности рассуждать и делать выводы». Таким образом, теперь в воображаемой картине мира Васильев проводит сравнение двух типов мышления, нетождественных в логике, из чего следует, что при неизменности познающего субъекта в ином мире некоторые законы логики могут быть отличными от наших, значит, такая возможность имеет место быть только при условии, что «изменившиеся логические законы в нашей логике зависят не от познающего субъекта, а от познаваемого объекта, то есть, такие законы логики не рациональны, а эмпиричны. Другими словами, система бытия иных логических законов, чем наши, будет их эмпиричность, система бытия относительности, изменяемости логики будет её эмпиричность. Поскольку она эмпирична, постольку она изменяема и переменна. Все же рациональное в логике абсолютно и неизменно» [7, С. 59]. Таким образом, Васильев приходит к изящному выводу, что поскольку в нашей логике есть эмпирические элементы, то они имеют ограничения, заключенные в пределах нашего опыта, иными словами, ограниченные нашими возможностями самого мышления. То есть разумно предположить, что есть иная логика «без этих эмпирических элементов» [7, С. 60]. Таким образом, он переходит к доказательству наличия эмпирических элементов в логике и тех из них, которые подлежат устранению. Все что можно устранить из сознания, «все то, что можно заменить другим» – эмпирично, а что неустранимо, то рационально.