Во время войны я пять лет работала на тракторе. Когда председатель сельсовета стал набирать людей в трудармию, он наметил меня, так как у меня не было детей, а директор МТС сказал:

– Я бронь на неё наложу, она у нас такой механизатор – любого мужчину заменит! Бери любую другую.

Муж мой пришёл с войны в обе руки раненый, не мог кусок хлеба в рот положить. Я уволилась из механизаторов, стала работать техничкой в районной конторе. Брат Владимир до фронта был близко знаком с Дусей Ивановой, уйдя на войну, он оставил её беременной – ту беременность она абортировала. А когда Володя пришёл с фронта – взял её за ручку и в дом привёл, женился. Она была домохозяйкой, а он – завхозом в нашем сельсовете, у них родились три дочери и сын.

Была я совсем неграмотная, да немного сама научилась – могу читать и писать, только плохо. Тяжело всем было и до войны, и в войну, и после, но мы не согнулись, не дрогнули! Заменили ушедших на фронт мужчин, сели за рычаги тракторов, встали за штурвалы комбайнов, только после такой тяжёлой многолетней работы родить ребёнка я уже не смогла. Так вот и живу одна, как кочерыжка. Спасибо – племянники не забывают. А свою страну и Сталина я всё равно люблю!».

Было это в 1956 году, в Мамлютке, под Петропавловском. С проходящего по Транссибирской железно-дорожной магистрали поезда высадился целый десант молдавских цыган – с перинами, узлами и невероятным количеством детей. Тогда, в середине прошлого столетия, не диво было увидеть где-нибудь за городом или в городе, на пустыре, настоящий цыганский табор – с лошадьми, шатрами, телегами, кострами, походной кузницей, песнями, гадалками и прочей экзотикой. Я хорошо

помню то время, у нас, в Рабочем посёлке Петропавловска, цыгане

всегда селились на месяц-другой на большой поляне у бывшего

железнодорожного переезда, в районе Старого элеватора.

В то время для государства это была актуальная проблема – цыгане. Они не желали подчиняться общей дисциплине, продолжали кочевать, не хотели работать на производстве, не желали отдавать детей в школы, даже документов не имели. А между тем в Советском Союзе шла борьба за всеобщую грамотность, ну никак не подходили цыгане под общую линейку!

Погружённая в дремоту жаркого летнего дня, Мамлютка моментально ожила: закудахтали куры, спасаясь от предприимчивых черномазых подростков; закричали местные бабы, предупреждая соседок и срочно собирая с верёвок не высохшее после стирки бельё; залаяли на незваных гостей собаки, охраняя хозяйское добро. Молодые, старые цыгане и цыганки вместе с детьми, шатались по селу, предлагая свои услуги – кому лошадь подковать, кому обручи на рассохшуюся бочку набить, кому погадать, заодним попрошайничая и зорко приглядывая – что где плохо лежит и где на огородах начал зреть урожай…

Для деревни прибытие цыганского табора – большое событие! Дрёма моментально спала с жителей, каждый стал думать, как воспользоваться ситуацией. Больше всех заволновались бабы – надо было с помощью карт ли, рук ли, колдовства ли прояснить прошлое или переменить будущее. Из потайных мест доставались последние сбережения, изворотливый бабий ум изощрялся в пожеланиях, а старая Федосья пошла в сарай, нашла в гнезде пару тёплых яиц и, пряча их под фартуком, который днём никогда не снимала, вышла за ворота: «Пусть помянут моих Ваню и Алёшу», – думала она о погибших на войне, на Украине, сыновьях. Никогда не забывала она о них, болело материнское сердце, хоть и прошло после получения

похоронок пятнадцать лет.

По улице шла старая полная цыганка, держа за руку смуглого малыша, их глаза встретились. Ещё ни слова не успела вымолвить Федосья, протягивая цыганке яйца, как услышала от той:

– А Иван-то твой жив! – и пошла дальше, не останавливаясь, к богатому дому в конце переулка, укладывая бережно яйца в карман. Федосья словно онемела – она так и не успела слова молвить. Ей бы побежать за вещуньей, выспросить всё, выпытать, вымолить, да ноги не слушались! Едва добрела до своей лавочки у ворот, и рухнула – в глазах темно, а сердце словно ожило, потеплело от несбыточной надежды!

Все эти годы младший сын, Николай, был рядом, но дня не бывало, чтобы мать не вспомнила Ивана и Алёшу, и чудилось иногда, что те живы. Никому не говорила она, что свечи в церкви ставила «во здравие», а не «за упокой». Ещё сочтут односельчане сумасшедшей, ведь и товарищ Ивана, приезжавший на побывку ещё в сорок четвёртом году, уверял, что Иван погиб на его глазах в 1941 году, под Одессой. Правда, потом и сам пропал в этой мясорубке… Уже и мужа – отца Ивана – не стало, умер несколько лет назад, а мать всё болела за своих деток: неужели где-то лежат их косточки, и не могла такого представить. Да разве для того матери рожают детей, чтобы мочь себе такое хотя бы вообразить?

Когда-то они сами, их деды и прадеды жили на Украине. В двадцатые годы были раскулачены и сосланы на Волгу, в Сызрань, обжились со временем и там. Первого сына, Ивана, призвали в 1939 году, послали служить на Западную Украину, почти на их родину. Через два года пошёл служить второй сын, Алексей. И тут – война! Старшие сыновья воюют, младший же сын попадает, как немец, уже не в армию, а в трудовой лагерь, престарелых же родителей с Волги, ввиду приближающихся фашистов, высылают сюда, в Северный Казахстан. Идут репрессии немецкого населения, снова отнимают имущество, семьи раскалываются, одних – сюда, других – туда, люди теряют связь друг с другом.

Федосья с мужем поселились под Мамлюткой, горевали о сыновьях. И чёрный день настал – пришла похоронка на Ивана. Алексей продолжал воевать, писал письма, но через год пришла похоронка и на него. Война закончилась. Николай из лагерей вернулся живой и почти здоровый, женился, пошли дети, завели хозяйство. Все вместе много работали, и труды стали окупаться. Новый, хороший дом построили уже в самой Мамлютке. На жизнь было грех жаловаться, вот только после переезда в новый дом все связи с родиной, с родными и знакомыми, были окончательно утрачены.

И вдруг эта странная цыганка, эти непонятные слова, эта невероятная надежда… Был бы сын живой, нашёл бы их, сообщил о себе… Впрочем, куда? Давно никто не знает, где они осели, а кто и знал, сами давно пропали… Да и им самим ничего о других не известно… Старая Федосья теребила сына, сноху, те стали предпринимать активные попытки выйти на связь с родными, знакомыми, бывшими односельчанами.

И что же? Иван в самом деле нашёлся, живой! Оказалось – живёт

он с семьёй в Новосибирске! И наступил день, когда на перроне Мамлютского вокзала он обнял своих родных! Почти неузнаваемый, но близкий и родной!

Я не берусь описать чувства матери, почти двадцать лет не видевшей сына и большую часть этого времени считавшей его погибшим… Разве можно найти для этого слова? А в Мамлютке Ивану понравилось – семья Николая жила

намного зажиточнее, сытнее и вольготнее, чем его семья в большом городе.

– Переезжайте к нам, поможем и построиться, и хозяйство завести, чего вам жить впроголодь? – звали его Николай и мать, решено было соединиться. Через год Иван снова приехал уже на похороны матери – то

ли её сердце радости не вынесло, то ли она сама запрограммировала себя дождаться встречи. И снова было решено – надо соединяться, переезжать в Казахстан! Но вдруг в 1957 году немцам разрешили вернуться в Поволжье! И переехал Иван в Сызрань, куда его давно тянуло. А Николай стал нашим земляком. Он по-прежнему живёт в Мамлютке. От него самого я и узнала эту удивительную историю…