Идёт, этим она ленива была. С ней интересный случай был. Подростком ещё, шестнадцати лет, увидела она сон, будто стоит где-то, а вокруг много народа. Вдруг входит старец в длинной белой рубахе подпояской, положил на стол «Книгу Жизни» и говорит ей:

– Если хочешь, я прочитаю по ней твои дела – плохие и хорошие. Здесь записаны все твои грехи. А умрёшь ты 29 сентября 1941 года…

Жутко и стыдно стало ей от людей, которые всё слышали, и она проснулась, а сон запомнился. Прошло пятнадцать лет, 30 сентября 1941 года она шла по коридору в конторе здания мясокомбината, которое и сейчас стоит – упала и умерла – кровоизлияние в мозг от переутомления… К тому времени и сестра моя, Фроська Пыхтина, умерла.

Я работала в военкомате – стирала на солдат, потом перешла по соседству на автобазу, уборщицей. Война, жили мы с папкой и моими двумя детьми – Зоей и Сашей. Пока папка с нами жил – хорошо, корову держали, быка, сами сено заготовляли в Абрамовке, свиней, кур держали. По-

том уничтожили – они на огород лазят, да ладно, когда на свой, а то, бывает, на соседский, не укараулишь, беда… Отец-то без жены в пятьдесят три года остался, сначала хотел посвататься к одной ещё в Кургане, да невеста в бане

угорела – тогда много людей угорало от печек. Помню – рядом с нами, на Ново-Ленина, вся семья с восемью детьми угорела. А здесь, в Петропавловске, хотел на Брюшинихе жениться, а её на дороге случайно не то лошадьми стоптали, не то машиной сбило. И решил он: значит, не судьба…

Я тоже замуж не шла, чтобы детей не рожать, своих бы двоих, Зою да Сашу, вырастить! А женихи были, Илья Хрущов да и его брат Осип шибко уговаривали! Особенно Осип – «Поехали, говорит, на разъезд в Кондратовку, там жить будем!», но я всем отказала. Дети у меня родились в Кургане, а ВОЗРАСТАЛИ здесь, в Петропавловске, досталось им. Когда уже отец умер, затеяли мы с ними дом строить. Все вокруг строят, а мы в избушке живём. Тот сруб, что мы покупали, был давно продан, а новый ставить – не на что.

Тогда взяла я ссуду на работе в 1958 году, продала, что было у нас хорошего – пальто, швейную машинку, и купила у Сонюшки Мулдашевой – соседки – брёвен. Наняла мужиков, они поставили каркас дома, и стали мы с детьми шлак возить на тележке от железной дороги, опилки с глиной топтать, засыпать стены, обмазывать их навозом. Саше к тому времени восемнадцать лет стало – недоедали, недопивали, надрывались, а строили, никто не помогал, всё – своими руками. Сейчас-то я жалею – тогда люди ещё не понимали, как лучше, старались жить в своих домах. А в то время можно было получить квартиру! Либо уж построили бы мы дом ближе к церкви… В общем, не понимаю, как мы его построили – хороший, высокий, до

сих пор стоит!

Дуська, другая сестра, жила на соседней улице, работала столяром на заводе. Мебель нам поделала – шкаф, комод, стол, тумбочку. К соседям я ни к кому не ходила, этим я не интересовалась, чтобы зубы чесать – нужды нет! Человек я, что ли, такой? Пятьдесят лет на улице Ново-Ленина прожила – потом её в Ломоносова переименовали – и ни у кого не была! К Омельчужке только иногда забежишь на минуту, да к Соне Мулдашевой – рядом была, всё-таки. Ей, бедной, тоже досталось – одна троих детей вырастила…

Если у меня было время, любила вязать. Штук пять скатертей связала! Те уже износились, эта одна осталась, со мной живёт и живёт. Те скатерти были из юрочных (сложенных юрком) ниток, быстро пропали, а с ними и мой труд. А эта – она разглаживает сморщенными руками затейливую кружевную скатерть на столе – из ГУМАГИ (хлопчато-бумажные нитки), со стола не убираем, а она носится и носится! Вот это – филейная вязь, это – решеть…

Я уж позабыла, сколько, а Зойка говорила – я уже больше тридцати лет на пенсии живу. Если бы пенсию добавили, можно было б почаще в церковь ездить. Я когда сижу вечером одна дома, лампадку зажгу – мне светло, сижу у окошечка, ни о чём не думаю, а то ещё дурные мысли в голову полезут!

Молитвы читаю. Господь ещё в начале веку народился. Хорошо, как умру – Зоя жива будет, отпоёт в церкви! Неотпетому покойнику плохо, они совсем на другой стороне – отпетые на энтой, а неотпетые – на той… А грешники прямо в ад идут! Зое сейчас шестьдесят семь, прожили мы хорошо. Соседи, смотришь, пьянки устраивают, домашних гоняют, то отец за взрослым сыном с топором гонится, то сын с тем же топором – за отцом… Или соседям контры устраивают…

Нет, в нашей семье никто никого не ругал, не бузовал! Сами себе хозяевами были, и с соседями мирно жили. Зойка-то моя и то говорит: «За то тебе Бог веку дал, что никому зла не делала. Живи, говорит, живи, а то мне

кабала будет – внуки сюда придут, а им не работать – спать больше нравится». Сейчас-то мы с ней живём – рай господень: хлеб и сахар

есть, а мясо – это уж отвыкли. Хотели всё купить с килограмм – дорого! А теперь и пост пришёл, теперь – нельзя! Молоко, хлеб, сахар – вот моя еда. Хорошо… Сметаны хотела на днях взять, не взяла – дорого, а молоко беру – постный суп есть неохота. Каждый день – литру молока. Зоя – пол-литра выпивает… Булку хлеба разрежем пополам, я свою половину неделю

могу делимть, а Зоя может сейчас же съесть. Когда яблочко ели? Это уж я не помню, когда. Это же денег много надо, правда? Есть люди – ПИКУЛИРУЮТ (спекулируют), они едят яблочки, а мы – нет.

Я пока видела глазами – пряла, вязала по заказу, не все же умеют. Так мне, бывало, и маслица приносили – кто чё. А сейчас я не вижу… В магазинах, слава богу, всё есть, только-либо в карманах денежки были б. Картошки у нас нет – были бы молодые, сажали бы – хлеб и молоко. Тем и довольны мы, что с протя нутой рукой не ходим. И денег не будет, кажется – не пойдём! Совесть-то ещё есть! Так у меня всё есть, штанов вот только нет, отцовы кальсоны донашиваю, сносились. Все сейчас так живут, правда?

С сестрой Дуськой мы живые ещё, мне сейчас восемьдесят восемь, ей – восемьдесят два, она недалеко живёт. Я-то к ней бегаю, а она уже не может, и когда помрём – не знаем (больной «Дуське» почти сто лет сейчас, а моей героини давно нет). Жить стало неинтересно – то болит, друго болит, а каждый день то сварить, то постирать надо! А в Кургане ещё брат НАТОЛИЙ живёт, от мамы он маленький остался, вырос на моих руках. Когда из армии вернулся, приехал в Петропавловск, мы его не узнали. Молодой ещё – ему всего седьмой десяток. Сноха-то недавно приезжала, а его

давно не видела.

Мне самой чудно, что долго живу, и когда помру – не знаю…

В памяти она, как живая, а вот фотографию в своё время не догадалась у неё попросить, жаль. Героиней она себя не считала, но была – на плечах таких скромных тружеников и держится до сих пор наша страна, но подумать об их благополучии и счастье никому пока недосуг… Маленькая, хрупкая, сильно пожилая женщина, она постоянно ремонтировала или мастерила лавочку у нашего подъезда, на которой любила посидеть – и своротить – молодёжь. Безропотно подметала вокруг лавочки поутру шелуху от семечек, заботилась, чтобы сливные воды с крыши не подтекали под дом, разрушая фундамент, восстанавливала разрушенный заборчик у подъезда…

Уже лет десять нет Анны Аркадьевны – и мы живём без лавочки, дождевая вода из разрушенной трубы шурует прямо под фундамент и в подвал, а от заборчика остались только воспоминания… Царство небесное доброй, незабвенной Анне Аркадьевне Петровой!.. Вот её рассказ.

«Мы переехали в Казахстан в голодные тридцатые годы с Украины. Когда мать померла, мне шестнадцать лет было, отец после этого жил ещё пять лет. Десять детей родила моя мать, восемь из них умерли в разное время, остались

живыми мы с братом, Владимиром Аркадьевичем Кучеренко. Сталину я благодарная за весь его труд, он сколько раз в тюрьме был, на каторге за народ страдал, тридцать лет страной руководил! Он победил в войне злого фашиста, если бы не он, мы бы давно в Германии были батраками. Хоть и говорят, что он строгий был, а я люблю строгих начальников – где строгость, там и дисциплина. И после войны, когда он деньги менял, он делал это не как Назарбаев – за тысячу рублей два тенге. Я стала часто поминать Сталина в церкви за упокой, как своих родителей.