«Спасибо за фотографию сына. Я жадно всматриваюсь в это маленькое существо и думаю – каким он вырастет? А также вспоминается его мамаша. Ты, наверное, отчасти изменилась. Интересно, похудела или стала солидной,

Полной? Буду любить тебя всякую, и обязательно всю мою жизнь!». Что ж, муж исполнил своё обещание, как и Ольга исполняла своё – ждать… Ведь ждала она мужа и хранила ему верность всю жизнь. После войны Ольга Васильевна Галепина работала в товарной конторе при железной дороге, куда привозили скот, и одновременно на мясокомбинате. «Маленький Эдик» вырос и стал Эдуардом

Леонидовичем. Он закончил физический факультет Политехнического института в Новосибирске, стал инженером. Живёт и работает где-то на Украине, куда попал по распределению после института. Теперь он почти в четыре раза старше своего отца и сам имеет взрослого сына.

Я познакомилась с ним, когда он приезжал в наш город, чтобы увезти мать к себе, ведь ей далеко за восемьдесят, но Ольга Васильевна отказалась:

– Куда я поеду? Здесь жизнь прожита, соседи у меня очень хорошие. Вот видеть плохо стала, так врачи мне обещают сделать операцию. Врач сказал – без очков читать буду! – и бережно положила руку на солидную пачку старых, пожелтевших, давно протёртых на сгибах писем, написанных прекрасным каллиграфическим почерком мужа, которые она и без того помнила наизусть.

Больше семидесяти лет эта сухонькая пожилая женщина с белыми-белыми волосами не видела их автора, да и прожила она с ним вместе всего один год из своей огромной жизни. Никогда не пыталась искать другого счастья, и тем не менее не они ли, эти ветхие письма, дают ей импульс жить? Жить, чтобы помнить, ведь пока жива она, и её Лёня тоже жив, пусть только в её воспоминаниях…

«Я хорошо помню послевоенные годы, лет восемь мне было. Страшно боялся темноты, но матери часто приходилось оставлять меня одного. Зато день наступит – весело! Зачастую голодные и всегда безнадзорные мальчишки, мы любили кататься по узкоколейке – тогда в Петропавловске от вокзала до улицы Пушкина, через весь город, по улице Красноармейской, ходил поезд для рабочих. Мы, мальчишки, к нему цеплялись. Нас, конечно, пытались сгонять, тем больше чести было доехать до конца!

На Привокзальной площади, где сейчас такой великолепный сквер, было большое озеро, в нём купались, зимой катались на лыжах. Представьте – от Рабочего посёлка, где мы жили, до Борков – через весь город – идёшь на лыжах, устанешь. Далеко, это же километров десять! А приедешь туда – и всё забудешь – весело! Туда съезжались мальчишки со всего города. Сначала-то, пока маленький, горки пологие выбираешь, потом поверишь в себя, разойдёшься – покруче. Проголодаешься за день, заедешь в кусты, в заросли шиповника – и лакомишься подмороженной ягодой. Она растает во рту – вкусная да мягкая, вот и вся еда за день.

А родители у всех – на работе. Хлеба по карточкам на семью выдавали – всего ничего. Самое сладкое после войны, что перепадало, – это натёртая, подсу-

шенная в печи морковка, лакомство! На каникулы ездил к бабушке Пелагее в деревню, в Чистовский совхоз. Бабушка рада, сразу блины затевает, на столе

появляются сметана, масло, сливки… Благодать! В городе-то такого не попробуешь! И всё это от нашей коровы Марты. Не такая уж она удой-

ная была, но мы все её очень любили за характер – ласковая и покорная. Тогда же на коровах возили грузы, как на быках, другого транспорта не достанешь. Машин было мало, и все – в государственной собственности. Уголь там, дрова,

картошку, мебель – да мало ли что по хозяйству понадобится – перевезти!

Мы Марту никогда не понукали хворостиной. Может идти – идёт, старается, понимает. Устала – встанет, отдохнёт, мы ждём, не торопим. Тогда и жизнь была неторопливая, а всё равно везде успевали. Бывает, приедем на сенокос –

взрослые косят, а мы, дети, сгребаем. Для нас специально

полянку со спелой земляникой сберегут, в перерыв мы и лакомимся.

Однажды с нашей коровой беда приключилась – добралась она в поле до проса, объелась, а этого со скотиной нельзя допускать. Зерно перевариваться не успевает, животное вздувается – и конец. Видим – мучается корова, а что

с ней – не поймём, живот раздулся, задыхается, умирает наша кормилица!

Тогда побежали мы на ближайшую железнодорожную станцию и по прямой связи сообщили о беде матери в город, в товарную контору. Она быстро приехала, дала корове касторки, показала, как надо массировать живот, и уехала. Не один час с коровой отваживались, спасли!

Как-то в телегу запрягли годовалого бычка – вместо Марты. Всё-таки это не коровье дело – повозки таскать, жаль нам было Марту. А бычок непривычен был к повозке, да ещё на него овод напал. Он как понёс! Тётки мои, Оня (может, сокращённое Анисья) и Вера,

спрыгнули с телеги и мне кричат:

– Прыгай! Прыгай! – да куда там прыгать! Телега уже на полном ходу. Вцепился я в доски на дне, чтобы не свалиться, и несёт меня неведомо

Куда, только кусты мимо мелькают. Кончилось тем, что телега перевернулась, я сильно разбился. Хорошо – больница была недалеко, принесли меня туда без сознания. Очнулся – врач улыбается:

– Ну, слава богу! Теперь долго жить будешь!

Брат матери, дядя Аркадий, вернулся с войны по ранению – разрывная пуля попала в левую ладонь, осталось только два пальца, а война ещё не кончилась. Охоту очень любил и нас, мальчишек, приучал. Ждём, бывало, охотничьего сезона. Дадут мужики в руки ружьё 12-го калибра подержать, а то и стрельнуть – и начинаешь ощущать себя героем Фенимора Купера или Майн Рида. А сколько зверья за время войны развелось! Но обычно мы на зайцев ходили. Нас с Генкой брали на загонку. Взрослые выследят зайца и посылают мальчишек в обход. Шумишь, кричишь, палкой по берёзе бьёшь – он и выскочит на выстрел! Особая страсть была – косулю подстрелить. Бывало, и повезёт… Домой приходишь с добычей, как мужчина!..

Рос я в основном один, маму нечасто видел. Тогда же, кроме основной работы, ещё общественную давали. А мама – энтузиастка была, как многие тогда. Я много читал. А общества девочек вообще избегал – терялся. На улице среди сверстников храбрецом не считался, однако в классе слыл почему-то за хулигана, что мне льстило. Сажали меня подальше, чтобы «не мешал уроки вести». А я никогда и не мешал – не знаю, почему такое мнение сложилось.

В восьмом классе сидел позади Нелли Кибирской. Вся она была, как из сказки – красивая, и отличница к тому же. Наверное, это была первая любовь, но я не понимал. Меня тянуло поговорить с ней, но она меня боялась, избегала,

отворачивалась. Когда я уже после армии вернулся в город, Нелли устроила встречу одноклассников, пригласила и меня к себе домой. Была она тогда студенткой Новосибирского института железнодорожного транспорта, хотел я с ней в тот вечер решительно поговорить, ещё на что-то надеялся – ведь я её так

и не забыл… Смотрю, она сидит, разговаривает с Колькой Целых, моим дружком. Был он в то время курсантом Курганского военного училища политруков. Хотел я принять участие в разговоре, и вдруг впервые почувствовал, насколько

я не подхожу. Нелли и в школе была развитая, а в то время и подавно. А что я в армии мог узнать, какое там развитие? Тогда сам понял, что мне надо учиться. Мать не возражала:

– Отец был бы доволен. Он тоже хотел учиться! – разговоры про отца никогда не прекращались. Натворю я что-нибудь по мелочи – сразу про отца, что бы он сказал? И привык я с этой точки зрения взвешивать свои поступки. Поехал в Томск, поступил на физический факультет Политехнического института. Все годы учёбы проходил в армейской гимнастёрке, а в торжественные моменты надевал