А дальше он сам наступит на все грабли, какие за столько-то лет вокруг старухой Давидович вдосталь, в три ряда насыпаны. Устанет нога.

Вот чего ты завздыхала, старая? Держи себя в руках, карга! Ишь, распустила нюни, не сметь, слышишь? Сколько раз уже думано-говорено, нет других шансов вкатить треклятый сизифов камень в гору. Потому стой тут и следи за уровнем поднимающихся снизу сточных вод.

Долго ли, коротко ли она там сочились да копились, слюна гадючья, слизь жабья, кровь рыбья, моча кошачья, течка сучья, конча конская, перхоть подзалупная, гниль земная, чесотка струпяная, сукровица трупная да черного козла молока, и вот настала пора ей в дело пойти, непроглядной, как ночь, страшной, как материнское проклятие и неизбежной, как смерть.

Тебе ли то не знать, старуха.

Гляди, что ты сотворила. Ты-ты, не оборачивайся, не вертись. С самой собой веди диалог, иные собеседники нам тут не потребны. И дело даже не в трупаке этом бесталанном, не во Владе чел Соколе, не в Васиславе свет Карасике. Случился бы не он, так кто другой. Потому как его роль во всем этом спектакле — исключительно быть тупым дрючком да пустой заготовкою. Болваном балаганным на твоей скрюченной руке. Бездушным паппетом марионетошным в бездушном балагане бытия. Тем более что поздно уже сомневаться, сколько теперь ни мечись кабанчиком, а все едино он теперь явится, обратного пути ему нет. Эта шарманка теперь остановится единственно с гибелью одного из вас — тебя самой или тваво проклятущего единоутробного братишки.

Али ты у нас готова собственную голову подставить под топор злой судьбы, а он пускай себе дальше коптит небушко? Будто оно и без того не закоптилось до беспросветности. Сколько уж годков солнца не видать, не слышать на белом свете.

Ыц то-то и оно-то. Не готова. Знать, прекрати трясти седыми патлами, отрицалово изображая. Поздняк теперь суетиться.

Вот он уже, булькает, подпердывает, голое чудовище, вздутый волдырь, склизкий слизняк, бледный хрущ, новорожденный мертвец, законсервированный солью замкового камня, засоленный до хруста слезами невинно убиенных, а потому преспокойно пролежавших на дне колодца в полной сохранности битых два десятка лет, ровно столько, сколько тебя, Илону Марковну, почитают не в живых.

Вылетай, соколик, выплывай, карасик, выползай, гаденыш, на свет божий.

Ну же!

Вспучился черный нарыв из колодца, вспучился родильным пузырем, напоследок напрягаясь, тужась, пыжась, рожа, дыша.

Давай, старая, видишь же, что самое времечко! Покажи смекалку, полосни пузырь когтями, расцарапай морду убивцу напоследок, помечая его той метой, что вовек не отмыть, вовсе не забыть, вовек не оспорить. Мету тяжкую, мету материнскую. У самой-то детишек боженька не послал, куда там, в политесы всю жисть играючи, ну так вот тебе дитя великовозрастное, стоеросовое, дубинушка народной войны, кровинушка коллективной вины.

Р-раз, и разошелся пузырь, разом на выпученные бельма вид открываючи.

Да уж, не красавец. Сказать по правде, встретишь такого при верном свете, так разом под себя опростаешься. Но ничего, не велика проблема. Отмоем, накрасим, напомадим, напудрим, в парик нарядим, штанов бархатных и камзол сверху натянуть — любо-дорого станет. При нынешнем дворе в Желтом дворце и не таких ужасов можно насмотреться. Не люди, а звери в человечьих обличьях на круглых столах заседают, и ничего.

Главное теперь не то, как ты смердишь и как выглядишь, главное, что у тебя вместе со слюной на словах изо рта проистекает. А тут мы нашему голему в уши-то и напоем, уж будьте-нате.

Ну что, болезный, цыпа-цыпа, пошли за бабушкой, та тебе таких сказок нонче расскажет — закачаешься. Внимай исправно, и ждет тебя впредь слава земная во веки веков, аминь.

9. Один Один

Пропустите в мир, стаи волчьи!

Уступите путь, своры гончие!

Разойдись стена черной полночью —

Или дай мне стать лютой сволочью.

То ли зверем стать с серой шкурою.

То ли омутом с тиной бурою

Янка

С утра на докладе дурак-министр оговорился про землетрясение. Землетрясет мол, государь, кажный день, спасу нет, народ весь в страхе замер, а ну как обрушится чего. Вот зачем такое под руку ляпать? Теперь сиди и думай, кто опять злоумышляет. Сколько бы там прохфессора с академиев не твердили свою ерунду про тектонику плит, нас этими словесами не проведешь, знаем мы, чье там у них за финансирование, чтобы вражеские теории сподвигать. Оставил указаниев отставить панику, распространителей ложных слухов изловить, всех — в острог по статье об оскорблении величества. Ишь чего удумали, «землетрясение». Таковые водятся исключительно там, за ленточкой, у нас ничего такого отродясь не было, нет и не надо! А министра того я на карандаш, пожалуй, возьму, что это он мне с утра настроение портит. Будет теперь воздух портить на месторожденьях жижи, присматривая за каторжанами, как те политически перековываются.

К слову о каторжанах, за обедом вспоминал прадедушку. Все-таки паскудный был человечишко, чуть страну не развалил, да и шпиен был доказанный, не зря его тоже дважды ссылали при старой-то власти. Однако какой ни есть, а родная кровь, основатель династии, детишек любил, бревно носил, горки возводил, пруды разливал, вообще творил чудеса почище иных святых. Надо попам намекнуть, не пора ли прадедушку в великомученики произвести. Нетленное тело имеется? Так точно, вон, под желтой стеной в хрустальном гробу возлежит. За веру в Карлу и Марлу пострадал? Пострадал как есть. Ну, проповедь птицам писаря да штукатуры нарисуют, да хотя бы и в виде гобелена, с печатью о древности, все как положено. А что, будет у Желтого замка тесниться еще один храм господень, назвать его — покрова прадедушки на крови. Буду там на пасху со свечкой стоять, приурочим к первому мартабря, дню всех трудящихся и крестьянствующих. Покрасим красиво, в зеленый цвет, не забыть сказать, чтобы в болотный не смели красить, во-первых, мрачновато, во-вторых, непатриотично, а в третьих — на фоне замка снова получится кич.

Архитектора себе никак не подберу, чтобы волосы не крашены и без серьги в носу. Это ж срам один, с таким на людях появиться. Скажут, сбрендил совсем государь-амператор. В глаза такое не посмеют, конечно, произнести, а в мыслишках своих наверняка подумают, паскуды. Кому такое понравится? А без крашеных этих что ни построй — опять выйдет какая-нибудь ерунда посконная. Вот такая беда. Но ничего, покуда не сыщем, сойдет по классике — стены жженого кирпича, по углам штандарты амператорского дома, колонны дорические, портики готические, сверху маковка золоченая, главное сверху запретить сымать с небес птицей-перевертышем, а то знаем мы, что ни сымут, на вид всегда сверху торт-безе, никакой возвышенности, один позор.

Да если подумать, можно было бы взять и с серьгой. Цыкнул бы пару раз на челядь, они бы языки живо прикусили, да вскоре и сами бы, пожалуй, крашены ходить стали под хохлому да гжель, патриотично чтоб. Дело же не в самой покраске, и не в манере дурацкой себе всякие срамные места дырками компостировать, а в их общем вольнодумном подходе. Ты блин не выпендриваясь сделай, как сказали, чтобы симпатично и современно, эскизик согласуй, набросик утверди, и работай себе по смете, не забывая себе откладывать, но и с вышестоящими делиться. Так нет же, эти, которые с серьгой, все норовят начать морщиться, так, мол, уже не строят, фу-ты ну-ты. А тебе какое дело? Ты тут самый умный что ли?

Не складываются, в общем, отношения. А главное, ты их поди тронь, прикрикни в душевном порыве, отвесь в сердцах оплеуху по мордасам, тотчас вонь пойдет по всей державе, от одного срамного крикуна. Ой, обидели, ой, унизили! Тьфу.

Так что ничего, потерпим как есть, не облезем.

Все-таки не настолько все эти красоты и нужны. Вот с врачевателями-парацельсами куда хужей выходит. Поводят туда-сюда своим стетоскопом, обстучат молоточком до жестяного звона, в глазницу сохнущую заглянут с фонариком, присвистнут так со значением и тут же корябают что-то на своей латыни как курица лапой.