Иштван, покачнувшись тряпичной куклой, безвольно рухнул на колени.

Воздетый в набрякшие облака монолит уже начинал терять свою изначальную беспросветность, словно напитываясь понемногу остатками угасшей вокруг жизни.

Ту-дун, ту-дун.

В руце Твоего превеликаго милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения. Вход и исход мой, веру и жительство мое, течение и кончину живота моего, день и час издыхания моего, преставление мое, упокоение души и тела моего.

Слова сами лились из него, чумного и нелепого, распластанного в грязи, утопающего во мраке. Значения эти слова для него особого не имели, Иштван механически твердил то, что запало когда-то в самые затхлые закоулки его памяти, быть может, только лишь затем, чтобы прозвучать вот так, нелепо, здесь и сейчас.

Ту-дун, ту-дун.

Ты же, о Премилосерде Боже, всего мира грехами непреодолеваемая Благосте, Незлобиве Господи, мене, паче всех человеков грешнейшаго, приими в руце защищения Твоего и избави от всякаго зла, очисти многое множество беззаконий моих, подаждь исправление злому и окаянному моему житию и от грядущих грехопадений лютых всегда восхищай мя, да ни в чемже когда прогневаю Твое Человеколюбие, имже покрывай немощь мою от бесов, страстей и злых человеков.

Верил ли он этим словам хотя бы сейчас, когда, казалось, тому была самая пора? Нет, ни во что он не верил. Этот мир со всеми его ужасами больше не походил на то примитивное и прямодушное мироздание, про которое две тысячи лет талдычили пастве церковники. В окружающей Иштвана реальности не было места примитивному покаянию и такому же незамысловатому воздаянию. С первородным грехом тут не рождались, но в дальнейшем грешили вволю и от души, ничему это не мешало. Ни жизни земной, ни погибели вечной. Гибли праведники, гибли грешники, безо всякой логики и всякого смысла. Гибель же душевную никто давно уже и вспоминать не вспоминал.

Врагом видимым и невидимым запрети, руководствуя мя спасенным путем, доведи к Тебе, пристанищу моему и желании моих краю. Даруй ми кончину христианску, непостыдну, мирну, от воздушных духов злобы соблюди, на Страшном Твоем Суде милостив рабу Твоему буди и причти мя одесную благословенным Твоим овцам, да с ними Тебе, Творца моего славлю во веки. Аминь.

Ту-дун, ту.

Метроном замер. Время остановилось.

2. Дело о смерти гауптмана М

Так зачем

Разрываются наши сердца:

Дурачка, морячка, бодрячка, старичка, подлеца, молодца,

Гордеца?

Кортнев

Ну, начинается.

Заслышав первые же слова недотепы-ефрейтора, фельдфебель Нейедла тотчас скорчил кислую мину, будто и правда проглотил какую-то дрянь. Сейчас ему будут врать, причем врать напропалую, без оглядки на хотя бы и малейшую достоверность сказанного.

— Вашбродь, как на духу! Я был тверезый! Я вообще не пью, вот те крест!

И тотчас размашисто перекрестил себе пузо, будто это что-нибудь поясняло.

В том-то и дело. Перед ним восседал, выпучив глаза, единственный на всю бедовую бригаду как есть непьющий сапог, но от этого его слова вовсе не становились весомее.

— Молчать! — машинально взвизгнул фельдфебель Нейедла, для пущей важности присовокупив к голосовой команде удар кулака по грязной столешнице. — Отвечать строго на поставленные вопросы!

— Так я ж это. Я только с радостью, вашбродь! Вы только маякните, разом подхвачу!..

С тяжким стоном фельдфебель потянулся за стаканом и одним движением проглотил остатки налитой туда коричневой бурды. За что ему только это мучение?

— Повторяю свой вопрос по складам, специально для тупых и ефрейторов. При. Каких. Обстоятельствах. Был. Обнаружен. Господин. Гауптман?

— Так я же и говорю, вашбродь, обстоятельства такие: шел в расположение, никого не трогал, а тут он лежит. Я подумал еще, мож случилось чего, господин офицер, важный человек, а валяется посреди дороги, как простой, простите, гешютцформейстер, по всему видать, плохо господину гауптману, а может, и напротив, слишком это, хорошо, гы-гы.

— Сгною, — тоскливо просипел фельдфебель Нейедла, методично занюхивая настойку рукавом.

— Дык я тоже подумал, что так оставлять нельзя, подхожу, я, значица, то есть поближе подбираюсь, а от господина гауптмана, ты не поверишь, вашбродь, а от него разит, как бы передать, особенно выразительно. Ну, думаю, обделались господин гауптман, только бы теперь не попачкаться. Я так-то не из брезгливых, но хозяйского мыла потом сколько придется извести!

Фельдфебель Нейедла только головой покачал. К господину гауптману можно было относиться как угодно, но свинья он был преизряднейшая.

— Дальше!

— А что дальше, — развел руками раскрасневшийся ефрейтор, — я так и эдак вокруг, ну не ногами же его благородие пинать, все-таки офицер. А тут и гляжу повнимательней, а он вовсе не в луже лежит. Ну, точнее, как не в луже, в луже, там вообще настила почти что и нет, вы же знаете, господин фельдфебель, я уже сколько раз обращался…

— Ближе к делу!

— В общем, господин гауптман изволили лежать натурально в луже собственных выделений. Как говорят в народе, в кровище и дерьмище. Тут-то я и сообразил, что его благородие самым очевидным образом стал героем.

— Чего-о? — фельдфебель Нейедла аж на стуле привстал от такой наглости.

— Я говорю, сыграл в ящик, дал дуба, двинул кони, склеил ласты, окочурился, в общем. Официальным языком говоря, отсутствие признаков жизни налицо.

Схвативши со стола фельдфебельский стек, следователь принялся, яростно брызжа слюной, бегать вокруг допрашиваемого, время от времени, чуть отдышавшись, сообщать перепуганному ефрейтору, что тот, с-скотина, отправится сейчас прямиком на гауптвахту за неуважение к почившему его благородию, равно как и, по отдельной статье, за воспрепятствование дознанию.

Когда багровый туман перед глазами фельдфебеля Нейедлы подугас, несчастный свидетель полузадушенным шепотом уже хрипел, схваченный за шиворот, что-то невнятное, мол, ничего не нарушал, вашбродь, тотчас окликнул проходящий мимо военный патруль и передал хладное тело господина гауптмана на поруки, все как положено, вашбродь.

Бессильно рухнув обратно на посадочное место дознавателя, фельдфебель Нейедла вялым движением помановел ефрейтору, вали отсюда, но не дальше предбанника, и лишь только дождавшись, пока туша непьющего уберется с глаз долой, позволил себе налить еще стакан сивухи.

Вот ведь дрянь-то. А что делать, без стограма никакого морального здоровья не хватит этих животных терпеть. Так, что у нас там дальше по плану?

— Йиржи, доктора сюда зови!

Бледный денщик тотчас веником смотался в приемную, вернувшись обратно на пару с одетым в перепачканный бурым медицинский халат вольноопределяющимся Шпорком. Выглядел тот неважно, и по расширенным зрачкам и нарочито спущенному рукаву левой руки фельдфебель Нейедла догадывался, что безвременная кончина господина гауптмана отнюдь не была тому причиной. Надо бы проверить при случае, как давно в бригадной больничке проводилась инвентаризация сильнодействующих средств. С-скоты, ничего им нельзя доверить, проворчал про себя следователь.

— Вольноопределяющийся Шпорк, это вы проводили вскрытие тела господина гауптмана?

— Я? — доктор отчаянно заозирался, будто не понимая, чего от него хотят. — А, да, я. Да там в общем-то и не было особой причины…

И замолчал, будто бы задумавшись.

— Причины для вскрытия?

— А? Ну, да. Смерть очевидным для любого идиота образом наступила ввиду механической травмы лицевой части черепа, проникающее пулевое ранение с входным отверстием в правой верхнечелюстной кости и далее насквозь через глазницу в область левой теменной кости. Месиво. Грубо говоря, господин гауптман стрелялись и с задачей в итоге справились.