— Нет наших больше сил, ожидаючи! Нет мочи терпеть и дальше! Сгорел сарай, гори и хата! К чертям ложный либерализм и человеколюбие! Пришли мы к тебе, простые бабы, испросить, заповедать, наказать! Колдуй-колдуй-колдуй, золотое яичко! Уж созрело ты и созрело, в полноте, в простоте, в пустоте, в густоте! Я вижу, я чую, я знаю! Ни греха в тебе нет, никакого поношения, истинное горюшко ты на страх супостатам, соберись, провернись и проклюнься, долгожданное, вознесись, опустись и разбейся надвое, нутро собственное показамши! Ибо невозможно уже терпеть, расплескалась синева, мочи нету от страха, а если не мы первые на небеса, а там уже место занято? Супостат не дремлет, супостат следит, супостат злоумышляет, истинно глаголет камлатель с радиоточки, с минуты на минуту возведет враг свои очи к небесам и покусится на святое, на землю нашу обетованную, на леса, на болота, на скрепы, на сортиры, на гендеры, на семью, на святых наших отцов, во гробах нетленно лежащих! И тогда конец всему, капец, карачун, крах, каюк, кабздец, капут, смерть, тьма и погибель адская!

Тут из глаз старухи-матери полились такие крупные слезы, будто двум пожарным гидрантам разом сорвало вентили — парящая соленая вода неудержимым потоком хлынула с высоты к основанию монолита, разом снося оттуда турникеты, поребрики и малые садовые насаждения, но камлания оттого лишь сделались энергичнее:

— И говорю тебе и говорю, молю, умоляю, вымаливаю! Негоже на печи больше валяться! К чертям ущения и парады! В зад себе свои хайли лайкли засуньте, ироды! Давай уже, не гневи, сколько можно тянуть резину, все эти ваши болотные «партнеры» это херня из-под коня! Они не посмеют, погрозят себе пальчиком и убегут, хвосты поджавши! Пора, яичко веское, пора, яичко могутное, пора, яичко снесенное да не сношенное! Пора восстать, ибо не бесконечно народное терпение, еще чуть, и не хватит больше силы! Просыпайся, говорю тебе, немедленно, огненный петух народного гнева, и бросайся в бой, как повелено! Дальше! Выше! Сильнее! Ну же, давай, давай, дава-а-ай!..

Рык перешел в рев, из кирпичных стен вылетала кладка, измочаленные деревья трещали, потеряв уж половину крон под налетевшим ураганом, в черный монолит поочередно били с разгневанных поношением небес голубые яростные молнии, и только мать с дочерью стояли, как вкопанные, каждая на своем месте.

Монолит тоже — даже не шелохнулся, видимым образом не замечая никаких призывов.

— Мама, пойдемте уже, и правда на панцерваген опоздаем.

Две женщины — старая и средних лет — огляделись посреди толчеи городской жизни, бросили прощальный взгляд на желтокаменный замок, плюнули дружно три раза через плечо от сглазу, подобрали сумки, и пошли в обратку, к коробке панцервокзала, не обращая никакого внимания на клаксоны повозок и резкие свистки городовых. Они здесь свое дело сделали.

Черный же монолит стоял себе как стоял. Мокрый полированный мрамор в серую прожилку на вид оставался холоден и безразличен к человеческим страстям. Если что-то и таилось в его недрах, оно не желало до поры показываться. Однако если как следует присмотреться, в самом основании некогда лишенного изъянов монолита проявилось теперь откуда-то чудо чудесное. Тончайший волосок трещины змеился от самого основания до вострого, непотребно воздетого в небеса кончика. Нечто внутри камня только что сделало первый шаг к пробуждению.

8. Огонь, иди со мной

Что бы ни случилось — всё к лучшему

Срубленные головы стремительно умнеют.

Реки подо льдом кипят светло и зло.

Выбитые зубы ослепительно скрипят.

О том как хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Летов

Стоять вот так, сутуло прислонившись к неровной желтой кладке было вовсе некомфортно, старость не радость. Ветер соленый снизу поддувает, птичья погадка на голову сыплется, пожалуй, что с большим удовольствием можно было сразу разместиться вон там, на краю замковой стены, сесть и ножки в пустоту свесить, при полном осознании тщетности бытия. А что, вид неплохой, а толку все так же чуть. Однако же в твоем возрасте поневоле приучаешься к терпению и бытовому неудобству, коли положила самой себе план, уж будь добра, в душу в мать, соответствуй. Даром что ли такой путь сюда проделан, годы и годы мытарств в юдоли скорбей и печалей, от которой всего и плодов осталось — что вот этот вид в никуда.

Да уж, с возрастом всяк человек становится упрям. Это в юности еще можно зачинать новые дела, бросать старые привычки и вообще проявлять излишнюю разборчивость, тут не то, там не тут, а когда у тебя с утра — подагра, на обед — артрит, а до ужина можно попросту не дожить, тут уж не до новых планов. Играем как умеем, других нот не завезут, некогда и некому.

Издревле старушечья доля — сидеть у разбитого корыта и величать себя владычицей морскою, причем весьма на последнем настаивать. Ну не скажешь же себе — дура была в девках, дурой и помру, никак нет, самомнение не позволит. Самомнение и злопамятность.

Уже пора было бы давно забыть и забить — на старые обиды, на былые прегрешения, закопать по-христиански всех мертвецов на погосте, замкнув их в оградку и три раза сплюнув, чтобы не вылезли, самой же отправиться по делам, внуков нянчить, или что там еще бывает у людей. Но нет, стой тут и жди, сутуло глядя, как неумолимо поднимается тебе навстречу тьма, густая, жирная, сочная, плотная такая хтонь, и в сладком своем предчувствии потирай сухие ладошки, не то с радостью, не то с гордостью, я же говорила!

Ну надо же, какое достижение великое. Все говорили, по кругу, каждый что горазд. Кто угадал, кто нет, кто не дожил, а кто еще коптит небо. А вот какая теперь разница?

Разве что взять и разом вернуться, вскинуть вверх кулак у стены Желтого замка, да и кликнуть со всей силы — выходи, паскуда, биться будем раз на раз! Как же, выйдет он. Помнится, даже имени сквозь редкие зубья процедить не сподобился даже при прочтении скоропостижного некролога. Так, мол, и так, гражданка Давидович Илона Марковна давеча помре смертию храбрых, спотыкнувшись на пороге о ступу наследную, от прабабки оставленную, такое вот хреновое у нас домохозяйство нынче. Стыдно, граждане над убогонькой смеяться. Что говорите? Не засылали ли мы убивцев к революционно настроенной женщине? Да как вы такое могли придумать? Можно сказать, надгробием своим указанная госпожа больше вреда государю привнесла, чем всей своей предыдущей карьерою. Вот у камлателя Сало хотя бы спросите, он подтвердит! Кхе-кхе.

А между тем очень помнится до сих пор тот день, чем он начинался, и чем закончился. День рождения то был, вы с паскудой в один день родились, в одну тревожную ночь, в одной-единственной постели из единой утробы. И вот по итогу как вас с ним раскидало. Пока мертвечина наша коронованная под звуки фанфар принимала поздравления от послов и лесть от ослов, неприметная женщина средних лет, но уже отчего-то сплошь седая, возвращается к себе домой в крошечную холостяцкую квартирку, потому как славы ей стяжать было лень, некогда и незачем. Но встречает она там в прихожей не троих голодных котов, но здоровенного детину с ножом. И звали того детину, как показали результаты независимого расследования, Влад чел Сокол, впрочем, официально, по документам значился он на следствии под именем Васислава Карасика, преотличное имя для душегуба на зарплате, незаметное, два раза прочитаешь, и только лишь на третье припомнить сподобишься.

Давно то было, а как вчера, сколько ни старайся, вовек не забыть тот вечер. И тускло блеснувшее лезвие, и два ряда золотых зубов у него во рту.

С тех пор гражданку Давидович всякий в Желтом замке почитал за мертвую, кто ломая копья о причинах ее скоропостижной гибели, а кто и попросту позабыв. Это самый удобный способ надолго затаиться, когда тебя на тот свет уж всем честным народом спровадили.