— … ну здравствуй, петушиное яйцо, лягушкой сиженое, змеями кормленное, говнами политое, болотами поитое. И вот лежишь ты, и лежишь, зреешь в себе, скоромного дня дожидаючи.

Старушка замолчала.

Мельчайший дождь еле слышно сыпал кругом, с карнизов в лужи капали крупные звучные капли. Асфальт вокруг нее блестел от воды. Тогда дочь за спиной у нее, вздохнув и как бы с чем-то внутренне смирившись, достала из своей сумки длинную флейту с полою тыквой на конце, из которой остро торчал корявый мундштук. Такими в южных странах факиры змей заклинают, гневя боженьку. Достала и подула туда, да только ни звука при этом не раздалось, и никакой тебе музыки, а только глухая, ватная тишина, от которой разом остановились вокруг все самобеглые коляски, и стихли клаксоны, и замерли прохожие, и даже птицы в небе, казалось, замерли на лету.

И только единый свет газовых фонарей, кажется, продолжать жить своеобычной жизнью, блистая в водных отражениях, разве что сделавшись вдруг мертвенно-стеклянным, неживым, и как бы нарисованным на холсте старыми красками.

Сама же старушка как будто стала тут выше ростом, приосанилась, набрамши в грудь воздуху и вновь провозгласив нараспев:

— Вот ляжишь ты и ляжишь, яичко золотенькое ко Святой Пасхе, ко Христову дню. А чего ж и делать-то надобно, что ж нам поделать, ничаво не поделать. Только ждать и ждать, по домам сидючи да по сусекам скребясь. А мы и сидим, милай, и сидим, как предки положили, как святоотцы наказывали, как завещал прадедушка, и Карла с Марлой как присудили, вещий огонь кажнодень запаляя и десятину исправно платя, и тягло, и оброк, и налог на добавленную стоимость. Терпелив наш народ, терпим и благостен, доношу тебе, яичко скоромное, яичко тяжкое, яичко зрелое.

Говоря так, двинулась старушка, не отрывая стекленеющего взгляда от цели, под неслышимую дудку вперед мелким семенем, переступая едва-едва и как бы плывя над асфальтом, поребриком, брусчаткой, заливающей понемногу все водой, заскользила между повозок, помаленьку, пядь за пядью не только приближаясь к беспросветно-черному массиву монолита, но постепенно и возвышаясь ростом, сперва понемногу, а потом все заметнее. Речи ее меж тем также возвышались, переходя сперва на вой, потом на крик, а потом и на яростный визг, от которого хотелось бы зажать уши, если бы слушающие ее вдруг могли были пошевелиться. Но нет, только один участник этого спектакля достоин был главной роли, остальные же отныне бытовали простыми статистами.

— А ты лежишь и пахнешь как во гробе тишина, как пять сотен лет непрерывного сна, а мы плачем и терпим, сквозь скрежет зубовный и стон, что у нас песней зовется, да только не до песен нам и не до танцев похабных. А токмо до корпения над веретеном вертячим и жерновом тяжким, что только и едино сподобны ускорить течение застывшего времени.

Уф, набрала сызнова воздуха в грудь старушка, так что вихри воздушные от широких ее ноздрей потянулись к небесам, по пути втягивая в себе набрякшие хляби. Набрала и протянула вперед руку слепым жестом, как будто пытаясь ухватить впереди себя нечто, никому доселе невидимое.

— А мы-то что, мы ничего, мы не ропщем. Трудодень наш — во благо блаженное, а ночью боженька повелел спать-почивать, а не думу думать и не желать несбыточного. Трудись и постись, молись и вертись, как можешь, вот завет, вот совет да любовь Господни. Истинно глаголят святоотцы, кто сподобен терпения, то и будет царствие Его. А либералы, генералы и голы вечеринки истинно попадут все во ад и сгорят во геенне, всяк то по радиоточке слыхал, от верховного нашего камлателя, хоть блаженный, а дельный, хоть бредит да слюной на пену исходит, а правду говорит, кривду отгоняет!

С этими словами старушка как будто что-то невидимое ухватила скрюченной своей рукой, схватила, сжала и единым движением вырвала, продолжая сжимать пульсирующее толчками горячей крови нечто. В стоячем воздухе при этом где-то вдали, в самом сердце Желтого замка будто бы разнесся нечеловеческий вопль. Разнесся и пропал. Невидимый же предмет размером с переспелую грушу с сочным звуком плюхнулся в лужу на асфальте, и только кровавые капли потекли по воздетой руке, по локтю, смешиваясь по пути с дождевой водой и пропадая втуне красноватыми разводами.

— Он-то у нас за мужа, за отца бывал, сердешный, так уж заведено у нас со времен прадедушку. Сто лет как схоронили отца, сто лет, как осталась я без мужа, а оно и терпимо, оно и ладно, дрянь человек был, бузил, бил и пил, и насильничал, все как положено, так мы не роптали, да только как остались одни, тут же и горе было бы наше, как без догляду, как без порядку, крышу некому почистить, старый гнилой забор никак не починить. Но на то и радиоточка, чтобы хозяйству подмочь, чтобы народец направить. Заслушаешь с утра пленум, и сразу как будто силушка молодецкая в грудях наливается, любо-дорого! Сразу и колодезь расчищен, и сныть выполота, и сарай дровяной уж не так покосившись. И все помолясь, все перекрестясь, как есть — прекрасная жизнь мимо проходит, как в сказке! Это вам не поселковые алкаши, этим все чего-то не то, дрянь людишки, то колбасу им подавай за рупь за двадцать, то бумагу клозетную, не наше это, наносное, вражеское, болотное! Так ли, дочка?

Вопрос прогрохотал в стылом воздухе настолько неожиданно, что дочка, побелев лицом, чуть не выронила свой беззвучный инструмент из рук:

— Так, мама, так, — просипела она посиневшим горлом и вновь поспешила усиленно дуть в прорезь самодельного мундштука.

— Оттого и безблагодатность в народце, оттого и крамола, оттого и срывается пятилетка за три года, оттого и доволен враг, оттого и длятся народные страдания, весь подвиг трудовой и всяческие трудовые свершения втуне пропадают, всё грехи наши тяжкие и неверие! Но кто ропщет — тот враг вдвойне, хуже шпиена, ибо он не токмо сам не верует, еще и малых сих под крамолу подводит, согласно карломарской теории удвоенного времени! Но ты не думай, мы сдюжим!

Старуха-мать, выросшая уже ростом до семи локтей и подпирающая макушкой электрические провода, в этот момент разом осветилась голубым снопом коротнувших искр, с громким сухим треском, тем более удивительным в сырую такую погоду. С подобным звуком в лесу под ногой трещит жарким летом сухой валежник. Только когда же мы такое лето видали, всё дождь и дождь, и дождь.

— И на погоду мы тоже не ропщем, хотя и урожай погнил, и дом уже весь по пояс в черной плесени, потому как Бог терпел и нам велел, да и в чем тогда смысл бытия нашего смертного, смердного, смрадного, спёртого и пропитого, кроме как замолить грех и терпением своим искупить страдания Сына за Отца, а Отца за Сына, только лишь одним Духом Святым, только одним лишь Божественным подаянием! Мы уж и со сныти на крапиву перешли, а с крапивы на пырей, все одно нам мало, больше страданий! Больше тягот нам ниспошли, все переживем, всякое перетерпим! Лишь бы был бы толк, была бы цель! И мы уж слушаем-слушаем радиоточку, до мозолей на ушах, газетную вырезку вырезаем, стенгазету цельную ведем, да только мало все нам! Вот те крест, мало!

Тут стенания ее прервались на мгновение, когда растущая на глазах фигура схватила разом себя за горло и принялась крепко душить, не то в отчаянной попытке помешать произнесению дальнейших слов, не то напротив, в порыве оные слова из собственного горла насильно вырвать, ибо только с таким трудом они могли быть произнесены. С утробным хрипом старуха-мать боролась с собой на грани жизни и смерти, на что, впрочем, ее дочь не обращала внимания вовсе, продолжая натужно и неслышно сопеть в свою сопелку. И глядела она при этом не столько на черный монолит, и не на мать, а куда-то попросту вперед себя, бледная и сосредоточенная. Наконец, отодрав от себя тревожно сверкнувшие красным обсидианом когти и выхаркнув от усилия образовавшийся в горле сгусток, старуха мать-пошла на последний, решительный приступ. Ее горло клокотало так, что поблизости со свистом лопались газовые фонари и проседали рессоры повозок. Раздавшийся в тишине рык был истинно страшен: