Однако если Вислава не будет все время начеку, может случиться, что в один прекрасный день, несмотря на предупредительность тайных друзей, несмотря на добросовестное выполнение всех своих до смешного легких служебных обязанностей, обманутая внешней благосклонностью, Вислава станет вести себя столь неосторожно, что непременно споткнется, и тогда власти, любезно и мягко, будто не по своей воле, а во имя какого-то незнакомого ей закона, вмешаются и тотчас уберут ее с дороги.

А в чем, собственно, состояла ее «остальная» жизнь здесь? Нигде еще Вислава не видела такого переплетения служебной и личной жизни, как тут — они переплетались до того, что иногда могло показаться, будто служба и личная жизнь поменялись местами. Что значила, например, формальная власть, которую проявлял Сало в отношении служебных дел Виславы, по сравнению с той реальной властью, какой Сало обладал у нее в спальне? Выходило так, что легкомысленное поведение, большая непринужденность были уместны только при непосредственном соприкосновении с властями, а в остальном нужно было постоянно проявлять крайнюю осторожность, с оглядкой во все стороны, на каждом шагу.

А еще Вислава при каждой встрече с кастеляном все сильнее скучала по Волчеку, которого тот слишком напоминал внешне, чтобы можно было эту похожесть хладнокровно игнорировать. Та же крадущаяся повадка бывалого охотника, та же грубость широких мужских ладоней, та же дурацкая шерсть в ушах. Право, будь на то ее воля, Вислава запретила бы себе совсем пересекаться с кастеляном, лишь бы не будить в себе эти тоскливые чувства. Никто из местных не мог заставить Виславу забыть далекий образ хвостатого перевертыша, оставшегося где-то там, в гнилых лесах у ленточки. Впрочем, довольно, только расплакаться теперь не доставало.

Передвигаясь по замку скорее короткими осторожными перебежками, нежели расхаживая здесь свободно, Вислава успевала в пути механически запоминать столь нужные ей детали: как много сегодня расставлено стражи у лампад, сколь певчих на хорах поют псалмы иззастенным прихожанам, велика ли очередь на поклон к честной усыпальнице прадедушки государя-амператора, и в целом, какова нынче атмосфера в замке. Пахнет ли крамолой или как прежде крепка государственная машина, ладно смазываемая каждодневными трудами верховного камлателя Сало? И по всему выходило, что стражи довольно, певчие откормлены и многочисленны, очередь велика, аж за угол стены загибается, а машина ладна и смирна. Прошли уж те года, когда Вислава по этому поводу особо беспокоилась. Сколько ни читать стишки рифмоплетов-мечтателей, сколько ни пиши достославные послания в болотную сторону, расписывая каждодневно ближащийся закат узурпаторской власти, а против правды ничего не попишешь, администрасия знала свое дело, и замок продолжал жить своеобычной, сто лет как устоявшейся жизнью.

Как жила и Вислава, строго следуя собственному распорядку дня, который если и нарушая, то исключительно с некоей важной для себя целью. Вот и сейчас, визит к кастеляну представлялся ей досадной рутиной, но рутиной того сорта, которую следовало блюсти. Не явись она вовремя, среди помощников помощников младших помощников многочисленной не в меру болтливой администрасии замка тотчас пойдут расползаться слухи, которые будут неконтролируемо переверстывать и без того неверный баланс привластных сил, а на выходе станется лишь одно — Виславе придется разбираться с очередными немыслимыми к себе вопросами и требованиями.

Вопросы эти не всегда бывали к ее итоговому неудовольствию, однако это как лишний раз заставлять себя кидать кости, просто так, для интересу, ради голого азарта, зная при этом в точности, что бросок этот с некоторой вероятностью может оказаться ее последним. Вислава за долгие годы жизни здесь если что и уяснила для себя, так это то, что играть с собственной судьбой она не любит вовсе. И без того Виславу преследовала полная неопределенность бюрократических правил властей, так будем же сознательны хотя бы в собственных решениях.

Сказано — положено явиться сегодня к кастеляну, пусть тот сто раз напоминает Волчека, а значит она сделает и явится. От греха подальше.

В приемной обыкновенно стояла та особая манера тишины, которую в народе называют гробовой, но сейчас дело обстояло иначе. Сегодня тут читали. Все трое главных помощников кастеляна, церберов на страже недоступности господина по отношению к не назначенным визитерам, одним движением подняли головы от пюпитров, но даже и на толику не сбились с речитатива. Читали они, по заведенному порядку, псалмы, вот только отрывок Виславе совершенно не понравился:

Яко блудница припадаю Ти, да прииму оставление, и вместо мира слезы от сердца приношу Ти, Христе Боже: да яко оную ущедриши мя, Спасе, и подаси очищение грехов. Яко оная бо зову Ти: избави мя от тимения дел моих.

И снова так со значением на нее покосились.

Вислава нахмурилась. Это в каком таком смысле «тимения дел моих», то есть по-простому болота дел моих? Ладно, блудницей ее только ленивый не обзывал, но так нахально намекать на происхождение Виславы — это уже ни в какие ворота. Если в замке и были какие-то действительно строго соблюдаемые правила, то одно из них точно состояло в том, чтобы не поминать прошлого, иначе вся здешняя жизнь разом встанет, скелетов в шкафу тут у каждого было столько, что целый полк раненых можно будет до полного комплекта протезировать. Тут же нормальных нет, все с каким-либо изъяном, с каждым разбираться — всякая работа встанет.

Однако, если поступило в отношении ее особое распоряжение… Вислава решительно обернулась, высматривая в боковых галереях охранку, однако ни расшитых песьим волосом шапок, ни картинно-кумачевых, пошитых из прошлогодних стягов галифе было не видать. Стало быть, охранная директива покуда продолжала в отношении нее магическим образом действовать. Впрочем, вопрос тут же разъяснился сам собой, когда первый из помощников, остановив монотонное чтение, подбежал, украдкой глядя на висящие в красном углу часы с кукушкой, к Виславе вплотную и принялся ей на ухо шептать, захлебываясь слюной и обдавая ее волнами смрадного чесночного перегара, что, мол, владетель просят прощения за заминку, третий час идет селекторное совещание с Самим, так что просят не беспокоиться и обождать.

Стараясь дышать через рот, Вислава покорно выслушала дозволенные речи, и лишь потом проследовала на гостевой табурет. Чеснок стал моден в замке, когда развелось поверие, что он-де противен волкулакам, верфольфам и прочим оборотням. Вот уж бы Волчек посмеялся, он обожал на завтрак подрумяненный ржаной багет обмазать тертым чесноком с оливковым маслом, видимо, заранее предвкушая реакцию светского общества на заметное амбре. Тут бы его легкий и такой мужской аромат никто бы нынче даже не приметил.

Интересно, как бы он отреагировал на «блудницу». Тоже бы, наверное, рассмеялся, сверкая клыками. А потом втихаря бы перегрыз ее обидчику глотку. Вислава вздохнула. А вот ей тут было не до мелких обид.

Кукушка в часах смиренно вылезла из-за дверки, коротко глухо кукукнула и тут же убралась, будто испугавшись голоса из-за толстой дубовой.

— Вислава-а!..

Псалмы тут же прервались, сменившись той самой, положенной месту гробовой тишиной.

— Ваш выход, госпожа, — поклонился первый помощник, делая в ее сторону скособоченный реверанс.

Вислава, поджав губы, не ответила, но молча поднялась и проследовала из приемной в кабинет. Дверь затворилась за ней с таким гулким звуком, с которым, должно быть, на тебя опускается крышка домовины, разом оканчивая тем самым все твои мирские страхи и тревоги.

— Как изволит поживать верховный камлатель Сало? — кастелян этой своей манерой заискивающе улыбаться разом делался ничуть на Волчека не похож, и так ей было куда легче с ним разговаривать, иногда Вислава даже начинала испытывать за это к кастеляну добрую толику благодарности. Двуличность, холодом тянувшая от этой улыбки, ясно давала понять, с кем она имеет дело, а для замковой бюрократии подобная саморазоблачительная прямота могла, пожалуй, сойти за настоящую искренность.