— Дядя, скажи, ты совсем дурак? — полковник аж поморщился, явно ожидая от собеседника чего-то совершенно иного.

— Быть может, я и дурак, но вспомни, отчего мы бежали сюда?

— Из тени черных монолитов выбраться?

— Так точно, — твердо кивнул, соглашаясь, Иштван, — да только посмотри вокруг, разве здесь, на болотах, они вообще для чего-то необходимы? Там, за ленточкой, людей буквально зомбируют, но здесь никого и зомбировать не требуется, здесь каждый день — свой цирк с конями, местному фандому что, нужны обелиски, чтобы дурить всем вокруг голову?

— Ха, они и сами успешно справляются, я тут одну деваху встретил в лавке, зацепились языками, она абзацами мне как по методичке шпарит повесточку, кто прав, кто виноват и что делать. При этом глаза такие… лубяные. Ушел оттуда как по подушкам, только и думал, как бы на отходе не спалиться!

— Вот. Именно это я и имею в виду. Люди дальше собственного носа не видят, мыслят штампами, добро и зло разделяют исключительно согласно принадлежности к той или иной субкультуре, стоит на секунду выпасть из рамок предписанного поведения или же одобренного способа мышления — сразу получишь заряд соли в бочину.

— А вот тут, братуха, ты маханул, — Злотан при этом принялся отчаянно трясти в воздухе растопыренной пятерней, будто пытаясь подобрать правильное слово, но то все никак не приходило на ум. — Одно дело неиллюзорный шанс в любой момент огрести в буквальном, физическом смысле. Ты в комендатуре под арестом бывал? А я бывал. Не рекомендую никому подобного сомнительного моциона. Тут же, ну, да, сомнительно все очень, с виду люди все приветливые, но на деле чуть что — а что это вы тут ходите, вынюхиваете, какие цветочки, что значит пахнут, здесь вам не рады, уходите! С одной стороны на рождество тут палят всю ночь, так что башка лопается, с другой — на своем собственном заднем дворе ты попробуй чаще раза в сраный месяц бибикю запалить — тотчас узнаешь, почем тут фунт изюму. Меня как-то раз на пешеходном переходе остановили, не уступил дорогу велотранспорту, так я заманался потом дорожному патрулю доказывать, что не верблюд, а это велосипедер сраный сам ехал на красный.

— Потому что культурная традисия такая. Нам это никогда не понять, нет чувства красной линии, тут ее можно перейти в любом месте и даже не заметить, ага.

— Да, но я же говорю, за такое здесь не только не убивают, но даже и сажают редко.

— Ага, попробуй на следующем риоте по приколу поднять плакат против засилья фандома. Я на тебя посмотрю, где ты будешь наутро.

— Ты как будто забыл, что бывает за плакат — за любой плакат, — с нажимом добавил полковник, — там, за ленточкой.

— В том-то и дело. Там я точно знаю, что бывает за плакат. И не стану вообще делать ничего такого, главное не высовывайся и будешь в порядке. А тут — формально — можно все. Показывай, где солнце, хоть с утра до вечера. Но на самом деле ничего нельзя, если ты не какое-нибудь специально одобряемое меньшинство. И самое главное, ты прав, — Иштван аж привстал, переходя на горячечный шепот, — ну не пишется мне тут. Все эти болотные красоты одну только тоску навевают, не мое это, понимаешь, не мое.

— Одолела тоска по родной говени?

— Да ну тебя, — обиделся, значит, сел на место и уткнулся в тарелку.

— Да ты не думай, я тоже тут не пришей кобыле. Не на своем месте как будто. Но ты пойми, это не повод всякую дичь творить себе на голову!

Но Иштван уже сорвался с крючка, замкнулся в себе и принялся на хронометр свой поглядывать.

— Где этот черт ходит, битый час его жду.

Полковник только тут на него вылупился, запоздало соображая.

— Эт, я не понял, ты и кадета сюда зазвал?

— Конечно! Он меня и выведет, а ты думал я сам в города сунусь? Мне что, совсем жизнь не мила? Давно мечтаю на подвал у самой ленточки заехать?

— Так, я пошел, мы так не договаривались!..

— Сидеть! — лязгнуло над ухом, тотчас обдав полковника ледяным холодом.

Варга вольготно приземлился рядом, ловким движением обнимая Злотана за талию и быстро, как бы ненароком обшаривая его карманы.

— Да не дергайся ты так, земеля. Все свои!

— Собачья свора тебе «свои», — проворчал, натужно выдыхая, полковник.

— А ты не шипи, — бывший кадет в новенькой офицерской форме с галунами смотрелся непривычно, по-столичному. Махнув рукой половому, он принялся быстро диктовать заказ, получилось длинно, из пяти блюд, так что Иштван снова заскучал и полез за хронометром. И лишь только отпустив офисианта, Варга продолжил:

— Вопрос ваш решен успешно, есть добро доставить вас обоих на ту сторону.

Злотан аж подпрыгнул на месте.

— Каких еще двоих? Мы так не договаривались!

— Договаривались вы или не договаривались — мне плевать, — цыкнул зубом Варга. — Только вас отсюда теперь так и так попросят, раз процесс запущен. Орднунг! О, кстати, вы местный коктейль пробовали, очень рекомендую — убойная штука, вкусная-а… короче, тема такая — настойка на красных ягодах, брусника, барбарис, кизил, кто как делает, обязательно крепкая — сорок оборотов, не меньше, иначе не то. И в общем капаете 50 капель эцсамого, туда замороженной калины — с косточкой, как есть, и еще гренадина обычного, сиропом. Смешать, но не взбалтывать. Штука получается отменная — густая, но не приторная, крепкая, но спиртягой не пасет, и по ощущениям — будто выпил и сразу закусил, даже язвенникам можно, зуб даю! Название не помню, к сожалению, в общем, попробуйте обязательно, пока здесь, вовек не забудете.

Варга продолжал разливаться соловьем, живописуя чудеса местной ликеро-водочной гастрономии, а у самого при этом словно глаза постепенно разгорались, сперва немного, тусклыми совсем угольками, а потом все сильнее, сильнее, под конец речи светясь уже совершенно отчетливым рубиновым светом.

Злотан же с Иштваном молчали, сжав челюсти так, чтобы до скрипа, лишь бы не сорваться, лишь бы не сболтнуть лишнего.

Все последние дни я продолжал внимательно следить за Зузей. С некоторых пор она отчего-то сделалась чрезвычайно беспокойной, вызывая и во мне встречный отклик подспудной тревоги. Напряженно спрятанная между ног метелка хвоста, виновато прижатые уши и необъяснимая тоска во взгляде были для нее столь непривычными, что я поневоле втягивался в ловушку самораскручивающейся спирали — беспокойство пробуждало тревогу, тревога порождала страх, страх же мой поневоле передавался моей Зузе, существу чувствительному к любым моим эмоциям в той недостижимой степени, какая бывает лишь у беззаветно преданного создания.

С некоторых пор я сделался для нее не другом и не хозяином, не спутником наших бесконечных странствий и даже не тем последним якорем, что связывал ее пылающее сердце с утлой и бессмысленной реальностью, которая ее некогда породила. Породила и выбросила, как бросают ненужную вещь.

Однажды я остался для нее тем единственным, что еще отдавалось в преданной собачьей зузиной душе, тем единственным, что для нее по-прежнему существовало. Единственно реальным объектом в ее крошечной собачьей вселенной.

И потому все мое беспокойство, вся моя тревога, весь мой страх передаваясь ей с той же легкостью, с какой молния падает с небес на землю, норовя распылить на атомы всякого, кто встретится ей на пути.

Зузя умела реагировать на опасность единственным доступным ей образом — вцепляясь зубами в глотку. Но на кого бросаться в мире, где мы с ней вдвоем — одни-одинешеньки, забывшие о былом скитальцы среди пустоты окружающих нас гнилых топей. Неудивительно, что самозатягивающаяся петля сковывавшего нас страха в какой-то момент начала механически тянуться к единственной доступной ей шее. Моей.

И тогда я понял, что если у меня нет планов однажды оставить мою Зузю, мою несчастную многократно преданную Зузю в полном одиночестве, то мне необходимо поскорее что-нибудь предпринять.

Эти болота разрушали, подтачивали наш с ней союз так же неизбежно, как гнилостная болячка постепенно разъедает тебя снаружи, а потом и изнутри, до потрохов, до костей, стоит тебе пару дней провести по пояс в болотной черной жиже. Спастись от нее ты можешь лишь одним способом — выбравшись на берег, обсушившись у костра и обложив себя целебными компрессами. Но сейчас не до компрессов. Нам бы сперва выбраться.