Если бы это было так! Ведь Леб не был человеком, способным обманываться необоснованными надеждами на немедленное продолжение жизни. И он пишет дальше: «В таком случае возможно, что один или несколько типов клеток вырабатывают вещество, которое постепенно отравляет такие важные органы, как, например, дыхательный центр».

С новой силой я тащу следующий мешок песка. Неужели какие-то еще неизвестные, еще не родившиеся исследователи не сумеют справиться когда-нибудь с этими, убивающими нас ядами? Старый Леб, с мрачно горевшими глазами, дополняет свои доводы: «Если это так, то преступление смерти нужно поставить в вину какой-то паршивой овце в стаде наших тканей и органов».

Рассмеявшись, я спешу со своим мешком к месту самого сильного прибоя. Неужели ни одному из всех изобретательных лабораторных работников не удастся превратить паршивую овцу в здоровую?

VII

Многих ученых рассмешит моя надежда. Моим учителем патологии был старый Альфред Скотт Уарсзин. Я боялся его и многим в нем восхищался. У пего был огромный, тридцативольмилетний опыт работы у секционного стола. Одним из его последних трудов была блестящая книга, «О старости», написанная им, тогда. мышцы его собственного сердца. уже предательски ослабели. В этой книге оп показывает мне, как нелепы мои мечты об удлинении жизни. Уарсзин был еще крепким, здоровым, румяным человеком, и жизнерадостность искрилась у него в глазах. Он умел смеяться, и его нельзя назвать пессимистом. Это был своего рода поэт - полу-веселый, полу-мрачный. Он установил закон: «Смерть - неизбежное последствие всякой жизни».

Потратив всю жизнь на трагическое, подробнейшее изучение трупов всех возрастов, от мертворожденных детей до людей, чудесным образом доживших до 83-или 90 лет, и все же умерших, Уарсзин пришел к следующему выводу:

Смерть начинается в самый миг таинственного соединения яйца матери со сперматозоидом отца. В этот миг живые часы, которые превратятся в тело ребенка, обладают наибольшим зарядом энергии. При погружении сперматозоида в яйцо, он теряет свой подвижный жгутик, приведший его к цели. Так бывает со всеми. Так было со мной. Еще в утробе матери я потерял жаберные щели, а перед самым рождением умер и осыпался мягкий, тонкий волосяной покров, защищавший меня. Прежде чем мне исполнилось восемь лет, погибли и выпали мои молочные зубы, в период полового созревания отмерла, выполнив свое таинственное назначение, зобная железа...

Уарсзин, своего рода. ликующий наблюдатель смерти, доказывает мне, что в моем теле рука об руку с развитием, которое мы называем ростом и жизнью, идет разрушающая смерть. Это чудовищно и непреложно. Одна часть меня умирает, чтобы дать оставшейся более полную жизнь. Так, в конце концов, я должен умереть весь, чтобы дать место новым когортам людей, рожденным после моей когорты 1890 г. Я должен уступить дорогу моим детям... Только в моих детях, - слабое и горькое утешение, -я могу надеяться жить дальше.

Мне нечего возразить, и все же я восстаю против ужасной логики Уарсзина. Он глубоко ученый человек, но он всю жизнь провел в покойницкой и за микроскопом, разглядывая тонкие, красиво окрашенные срезы мертвых тканей. Я вспоминаю слова неуклюжего Раймонда Перла - и бодрость возвращается ко мне. Перл замечательно изучил вопрос о продолжительности жизни. Он лучший знаток могущества смерти. Отрывистые насмешки этого заики парализуют всякие попытки экспериментального продления жизни, но в конце своей книги «Биология смерти» Перл говорит мне: "Естественная смерть не является неизбежным последствием жизни".

Я делаю это своим девизом. Волны озера Мичиган играют у моих голых ног, ударяют в песчаную насыпь позади меня. Они стремятся к моему дому. С бьющимся сердцем я иду за новым мешком песка.

VIII

Увы, девиз, взятый мною из книги Раймонда Перла, не больше, как проблеск отдаленной надежды. Оснований надеяться на продолжение моей собственной жизни я в нем не нахожу. А сам Перл приводит множество оснований считать срок моей жизни уже установленным.

«Чем определяется, - спрашивает Перл, - то обстоятельство, что Джон Смит умирает 53 лет; а Генри Джонс доживает до гораздо более почтенного возраста - 85 лет?» Значительную часть своей жизни Перл изучал предельную продолжительность жизни животных, низших и высших. От ничтожных жучков до высокородных принцев и герцогинь, членов королевских домов Европы. Оп складывает, вычитает, делит -и разворачивает этот клубок цифр в простое, попятное, доступное чувству изображение.

«Человечество, с точки зрения продолжительности жизни, похоже на множество часов с восьмидневным заводом, принадлежащих небрежному владельцу, который завел их неодинаково и не заботится об их сохранности». (Какой прекрасный портрет небрежного бога!)

- Некоторые, - говорит Перл, - получили полный завод, и идут все восемь дней,

Мне кажется, что под этими часами Перл подразумевает тех из моей когорты 1890 тот, которые и в 80 лет все еще будут цепляться за кривую Пирсона. Я надеюсь быть в числе их - но буду ли я?

- Другие, - продолжает Перл,-он завел всего лишь наполовину, и они останавливаются через четыре дня.

Тогда я спрашиваю: что те лежит в основе этой недобросовестности, небрежности великого часовщика вых часов? Мне отвечает старый Александр Грехэм Белл.

Этот мастер на все руки не удовлетворился изобретением телефона, запусканьем змеев и попытками летать. Приближаясь к концу кривой своей собственной жизни, оп занялся изучением продолжительности жизнь вообще. Внезапно зарылся в путаницу цифр генеалогического дерева замечательной семьи Хайд, где известны точные даты рождения и смерти 1606 мужчин и 1352 женщин. Белл все это свел к следующим унылым фактам:

Матери и отцы Хайд, дожившие до 80 лет и больше, имели детей со средней продолжительностью жизни в 52 года. Отцы и матери Хайд, дожившие до 60 лет, оставили детей, чья жизнь, в среднем, равнялась 32,8 годам, Перл резюмирует с убийственной язвительностью:

«По-видимому, подбор долголетних родителей - лучшая гарантия собственной долговечности».

Но как подобрать родителей? И каковы мои собственные шансы? Мои родители и предки оставили мне не слишком блестящее долголетия. Но ведь это только статистика. Я вспоминаю, что статистика- ложь, бессовестная ложь, и немного успокаиваюсь. Но Перл снова приводит меня в отчаяние своими опытами с маленькими, красноглазыми, коричневыми мушками Drosophila melanogaster, с этими хрупкими, безобидными, крошечными существами, которые жужжат во всех углах фруктового сада.

После куроводства Перл занялся разведением мух. Бесчисленные тысячи мух выкармливал он в бутылках с широким горлом, дно которых он покрывал питательным желе.

Есть что-то карикатурное в огромном Перле, который столько лет провел, согнувшись над этими бутылками, где заключались браки между крошечными братьями и сестрами - мушками. Но после многих лет точных расчетов и записей деторождений и смертей миллионов потомков таких брачных пар, причем Перл сводил недолговечных мужей с долговечными женами и наоборот, он вышел из своей лаборатории, уверенный в том, что... что долговечность у мух наследуется точно в трех к одному, в отношении, открытом знаменитым монахом Менделем для распределения наследственных признаков у различных сортов гороха.

Хорошо известно, что ученые наделали много ошибок, применяя к человеку данные, полученные на подопытных животных. Нетрудно изречь с важным видом, что большое расстояние отделяет человека от плодовой мушки, Все же повседневные наблюдения и здравый смысл служат основаниями для заключения, сделанного Перлом из существующего положения вещей: