– Что же, – спросил полковник Шаров, – нет больше там нашей ячейки?
– А вы откуда?
– Из Зодау. С посудной фабрики. Мы бежать хотели.
– Сами? – недоверчиво переспросил Семёнов. – И как ваш план провалился?
Времени было много. Рассказали ему обо всём, конечно.
– Так что, – не отставал Игнатов, – всех наших из лазарета свезли? Куда?
– Куда свезли – не знаю, – отвечал Семёнов. – Но ячейка вся погибла. Запустили в лазарет «крота», он и сдал всё наше братство. А вас кто предал?
– Гунька, переводчик, – неохотно ответил Кирилл Кондратенко. – Видимо, наш Карл с ним связался, язык плохо знал. А Гунька и рад комендатуре докладывать. Жалко, не успели мы до него добраться…
Капитан Семёнов помолчал и добавил:
– Нет, здесь я наших из Фалькенау не видел… Повезёт, если не сразу расстреляют. Сколько ещё тюрем у этих немцев? Не страна ведь – тюрьма сплошная и каждый тут либо полицай, либо «крот»...
Глава 19. Новый сорок четвёртый год
Держать всю эту тяжесть в себе было невыносимо. Просто невозможно. Особенно когда все вокруг радуются, цех плакатами новогодними украшают. По улице идёшь – кругом флажки праздничные, ёлку на площади ставят с огоньками. А у тебя чугунная гиря на сердце. Потому что где-то там, в Южной Баварии, будь она проклята, в ледяной камере умирает Николай Закусин...
Так что Николай даже обрадовался, когда Петрович пробрался к нему на закрытую аудиенцию вместе с напарником. Сначала-то он его даже не узнал: так майор замаскировался: без усов и с вставной челюстью ведь совсем другой человек. Пожал руку:
– А где Степан?
– В командировке, – Петрович достал мешочек с чаем. – Ну, есть у тебя тут плитка? Сейчас заварим, чтоб горло не засохло! Анатолий, доставай бумагу!
И Николай рассказал Петровичу всё про гестапо. Про свои изуродованные пальцы. Про «Зелёные просторы» и концлагерь. Про адъютанта, про других арестантов…
Он говорил, что когда охранники долго не приносили баланду, и брюхо то у одного, то у другого узника начинало выводить рулады, узники заводили долгие беседы. Это была своего рода перекличка, чтобы понять, все ли ещё живы. Но о смерти не говорили никогда. Только о жизни.
– Ты вот кем до войны был? – спрашивал Николай Гавриила.
– Инспектором рыбнадзора.
– О! Важная птица.
– Конечно! А знаешь, как трудно мальков до хорошего роста довести, чтоб зарыбление правильно сделать? То-то же! И чтоб браконьеры не изничтожили…
– А я учителем работать хотел, – печально отозвался Анатолий Мурадов. – В детском доме. Я уже и с ребятами знакомиться ходил, такие ребята у меня там хорошие…
– И я учитель, – грустно хмыкнул Семён Кучер.
– И я, – протянул Гребенча. – Я бы языкам учил. Вот как вас здесь…
– Ты глядзи, адна интэлигенция! – вступил Ефим Савич. – А мы вось с Ваней Фядотавым дарожныя страители.
Федотов слабо засмеялся и все прислушались: в последнее время он мало говорил.
– А ты, дядь Гриш, – спросил Николай. – Сыскарём же работал?
– Агент уголовного розыска, – отчеканил Ловков из угла. – В Невьянске бойцов снабжал. Экспедитором был. А потом в Серове кабели тянул. Скучное дело…
– Я вот обувь вам делал, – тихо говорил Борис Луньков. – Шкуры вычищал и дубил на фабрике Леккерта. А ты, Ипатьевич?
– Бухгалтером… я работал, – голос Елькина узнавали в темноте. Он ослаб, но всё ещё приятно звучал. – Там, в Ишиме, на базе…
– А я бы дома проектировал, – мечтательно сказал Сашка Терехов. – Я на чертёжника-конструктора учился. Лучшим на курсе был!
– Я вот агроном, – скромно сказал Коля Кабанов. – С детства нравилось в земле копаться. Я, между прочим, у нас, в Лаишево, сам дерево вырастил!
– Надо же, – удивился лётчик Головашин. – И я агроном. Я горох садил на грядке.
– Я – товаровед, – гордо сказал Дима Суворов. – В деревне в лавке работал. Люблю, когда порядок в кассе и весь товар на месте.
– Николай Михалыч, – окликнули полковника Шарова. – А ты кто по профессии?
– Слесарь, – сухо ответил он. – В Петрограде ещё работал на… – и закашлялся.
Подождали, пока приступ кашля прекратится. В последнее время это случалось всё реже. Помолчали. Без воды пересыхало горло и долго говорить не получалось.
– Слушай, Николай, – спросил Гавриил, – а ты сам-то на гражданке кем сейчас был?
– Механиком… – Николай хотел ответить громко, но голос почему-то сорвался, будто от всхлипа, – я бы был автомехаником…
Начальник цеха Закусин сидел, закрыв лицо руками. Перо Степана перестало скрипеть по бумаге и Петрович вздохнул.
– М-да... Получается, ты Новый год отмечать будешь. А он в тюрьме ноги протянет.
Николай отнял ладони от отца и таким зверем посмотрел на майора, что тот отвёл глаза и закурил. Какое-то время сидели молча. Прихлёбывали чай. Даже Анатолий не уходил и просто тихо складывал записи в сумку-планшет.
– Ладно, – сказал вдруг Петрович, раздавив сигарету впепельнице. – Ладно. Ты думаешь, мы тут сопли жуём да сказки слушаем. А инженера я к тебе приводил, помнишь? Теперь наши танки ничем не пробьёшь! Я сам видел, ездил на испытания. И таких, как ты – не один, не два. Я нашёл несколько. Их в психлечебницы отправили, я их оттуда выписал. Тоже рассказывают всё: имена, фамилии, явки-пароли. Знаешь, как их война называется? Вторая мировая!
– И что ты сделаешь с этими именами? Ты же здесь, в Тагиле?
– Я-то здесь, – усмехнулся Петрович, – но руки у нас длинные. И в Вайдене свои люди есть, и в Баварии. Так что я тебе художника приведу, поможешь ему Лютца этого нарисовать и Мохра. Всех, кого вспомнишь. Поглядим за ними, посмотрим. Мы ж теперь не Народный Комиссариат, а цельное Министерство Госбезопасности.
***
Новый год отмечали на заводской «Ёлке» в Клубе Металлургов. Его только отстроили: новенькое здание с круглой башенкой и красным флагом было видно со всего района. Мороз в декабре трещал так, что у крыльца курящие не задерживались, делали пару затяжек и забегáли в вестибюль, выпуская туда синий табачный дым.
В зале за столами сидели счастливые советские люди. Они улыбались и хлопали директору, когда тот задвигал речь про перевыполнение плана и поздравил с наступающим новым сорок четвёртым годом. Металлурги передавали друг другу тарелки с салатами и поднимали бокалы с шампанским. Они смеялись. Николай натянул на лицо вежливую улыбку, чтобы не донимали расспросами, но всё равно чувствовал себя среди них чужим. Он проиграл на той войне, он был в плену, он умирал. И все пирожные и заливное на вкус отдавали мутной концлагерной баландой и плесенью.
Среди счастливых улыбчивых лиц Николай вдруг заметил одно серьёзное. Даже грустное. Женщина с короткой стрижкой тёмных волос сидела напротив его по диагонали. Вместо праздничного платья на ней была тёплая синяя водолазка. Николай не мог припомнить, чтобы видел её раньше. А ведь рассаживались за столами по порядку: здесь сидел весь его Автотранспортный цех.
Он заметил, что дама в синем ела очень быстро, будто боялась, что еда вдруг исчезнет. Видно было, что она даже не налегает на сладкое, а жуёт то, чем наешься. Он склонился к учётчице Липе Павловой, которая сидела рядом и кивнул на незнакомку:
– А кто это рядом с Лёшей Кадочниковым? Из какого цеха? Наша, что ли?
Та прожевала холодец, тряся тяжёлыми золотыми серьгами, и пояснила:
– Да это наша крановщица новенькая. Зимина. Вам разве ещё приказ не давали? – она поморщилась, глядя на крановщицу. – Мечет-то как! Как с голодного края... Вот, колхозница. Хоть бы нарядилась, праздник ведь!..
– Да она неделю назад приехала. Неместная, – сказала слева Люба Сайченко. – Не успела, поди, сшить-то. Я слышала, сирота она.
С трудом Николай дождался, когда закончится банкет и оркестр грянет музыку. По нарядному залу, украшенному еловыми ветками с разноцветными шарами и сосульками, закружились в вальсе хохочущие пары. Со всех сторон бухали хлопушки и Николай непроизвольно вздрагивал от этих звуков, которые до боли напоминали выстрелы эсэсовцев на карьере Катценхольц. Вокруг сыпались пёстрые конфетти и бумажные пружинки серпантина, от них адски рябило в глазах.
