Он вырвался из душного зала, тяжело дыша и распахивая на груди тёплый серый пиджак. Вышел в вестибюль, отделанный мрамором, прислонился щекой к холодной колонне. Сквозь плотно закрытые двери долетали обрывки музыки, и Николай вдруг краем глаза заметил фигурку, сгорбившуюся на скамейке. Зимина сидела у стеночки в своей синей водолазке и чёрных брюках, низко опустив голову. Видно было, что она тоже чувствует себя здесь не в своей тарелке, но уйти не решается: невежливо.

Николай подошёл к ней, стряхнул с плеча пиджака конфетти, сел рядом и протянул руку:

– Добрый вечер. Нас, кажется, ещё не познакомили? А вы у меня в цехе работаете?

– Здравствуйте, Николай Иваныч, – она крепко пожала руку и улыбнулась, как он, одними губами. – Я крановщицей у вас буду работать. Зимина Ольга.

– Ольга... – негромко повторил он. И задумчиво добавил. – А вы чего не в зале?

– А вы? – в тон ему спросила она.

Они помолчали, слушая, как оркестр заиграл «Танго над городом».

– Вас если на работе обижают, – сказал Николай, – вы обращайтесь сразу ко мне. Решим вопрос.

Ольга усмехнулась:

– А мне вот ещё в отделе кадров сказали вас не обижать. Даже близко не подходить. Сказали: «он такой у нас один. Герой».

Николай смущённо вздохнул. Сокрушённо покачал головой: «кругом одни ангелы-хранители». Отчеканил:

– Даю устный приказ на разрешение подходить близко! – помолчал и спросил: – А вы ведь не местная? Я вас раньше в городе не видел.

– Из Ижевска, – Ольга поёжилась, – тут у вас на Урале намного холоднее…

Николай снял пиджак и набросил ей на плечи. Ольга замерла, уставившись на него. Тихо сказала:

– Спасибо… – немного погодя, добавила: – у вас костюм хороший. К цвету глаз очень подходит.

«Танго» в зале стихло и заиграл «Белый вальс». Николай встал и протянул ей руку:

– Вы сегодня танцуете?

Ольга поднялась, не отводя от него взгляда, и они медленно закружились в серо-мраморном вестибюле. Мерцали фонарики. В зеркалах танцевали их отражения. В тот момент Николай и увидел, что Ольга улыбается не только губами – улыбка играла в её зелёных глазах. Такая красивая, как тёплое майское утро… Её рука с удивительно тонким запястьем лежала в его широкой руке, а вторая – на плече, и было приятно чувствовать её рядом. Чувствовать, что он не один.

Николай прошептал ей на ухо:

– Давай сбежим.

Ольга потупилась:

– И куда же? Сегодня мороз градусов тридцать, не меньше.

– Можно ко мне. У меня сосед съехал, – Николай вдруг подумал, что не поедет она никуда. – На машине. Я тебя и домой отвезу.

Она растерянно заморгала:

– Прямо вот так сразу? А что... что все подумают, если мы вот так уйдём? Я же только на работу устроилась, только койку дали в общежитии.

– Гадости подумают, – сказал Николай и пожал плечами. – А может, порадуются. Пусть думают, что хотят. Я всё равно уйду, – он протянул ей руку. – Ты со мной?

***

Ольга, и правда, оказалась сиротой. Она о себе рассказывала неохотно, понемногу. Тем ценнее было слушать её, не перебивая. И слышалось Николаю в её голодном детстве что-то знакомое. С ней было хорошо, спокойно, как будто он знал её всю жизнь. Может, поэтому Николай и рассказал ей о страшных снах на свой страх и риск. А она только удивилась и сказала:

– Тяжёлая тебе какая выпала доля... А ему, тому, ещё тяжелее...

На Новый год Николай повёз Ольгу знакомиться к своим: на Малую Кушву. В квартире на Жилкооперации было не протолкнуться: Галина со своим женихом Германом, Серёга с подружкой Натальей...

Отец в нарядной рубашке довольно шутил:

– Ты гляди, скоро и Витька кого-нибудь приведёт!

Он одобрительно похлопал Николая по плечу в прихожей, кивая на Ольгу.

Николай пригляделся и будто только теперь заметил, как постарел отец: глаза прятались в сточках морщин. Плечи старого партизана сгорбились, волосы поистратились.

– А что за Герман-то у Галины? – спросил Николай. – Не обижает её?

Отец важно сказал, заложив большие пальцы за пояс брюк:

– Хороший парень. Сын моего сослуживца из Баранчи. Далеко пойдёт. В «Райпищеторге» работает. В начальники метит.

Через месяц Николай забрал Ольгу из общежития к себе в квартиру. На работе они ходили обедать вместе и гадости, конечно, о них за спиной говорили, но больше – хорошее. Всё-таки начальника Автотранспортного цеха любили.

Глава 20. Эхо

Четырнадцатого февраля тысяча девять от сорок четвёртого года Николай Закусин проснулся со всхлипом, который перешёл в горький и отчаянный крик. Он не мог остановиться и всё кричал и кричал, а по лицу текли слёзы. В этом сне он умер. Полностью и безвозвратно.

Он ясно и чётко видел, как из тёмного бункера наверх вместе с ним эсэсовцы вывели всех остальных узников – грязных, шатающихся от слабости. Их было человек тридцать. Всех, кто за три года стал ему семьёй. Братьями по оружию, по духу. После двух с половиной месяцев бункерной тьмы глазам стало больно от света, они затуманились, заслезились. Больно было и рукам, скованным за спиной: ныли вывернутые суставы, измученные мышцы. Николай чувствовал, как больно кусает ледяной ветер, как комья мокрого снега падают за шиворот грязной обветшавшей рубахи.

Было холодное февральское утро. Такое серое, будто выцвели краски в мире. В концлагере было тихо и безлюдно, будто все вымерли. В ту ночь, когда их привезли сюда, бараки были наполнены жизнью, бегали ещё люди в полосатых робах с зелёными нашивками, хрипел репродуктор у вышки. А сейчас только ветер плакал, рыдал – точно по покойнику. И от этого вся душа леденела.

Эсэсовцы выстроили их во дворе с каменными стенами в чёрную точку и, приглядевшись, Николай понял, что белая штукатурка изрешёчена пулями. Здесь уже убивали людей. И немало.

От слабости он едва стоял, да и не он один. Все они держались друг за друга: Паша Иванов, Федя, Фима, Лёша, Кирилл... Только так и не падали. Только так и выжили до сих пор.

– Steh auf! Umdrehen! – эсэсовцы скомандовали повернуться к стене.

Но их никто не слушал. Всем было уже всё равно. В камере давно уж поняли, что раз не гонят на работы, значит, ждут чего-то. Приказа? Отмашки? И вот, дождались…

Комендант концлагеря Кёгель, тряся вторым подбородком, достал желтоватый лист и стал зачитывать приговор. Он весь надулся от важности, как жаба. Фуражка постоянно съезжала ему на лоб, а он поправлял её, как в кинокомедии. И тогда видно было, как налиты кровью с похмелья его глаза. Но смеяться никому не хотелось, хоть палачи в чёрном и выглядели по-настоящему жалко.

– Да они ж боятся нас, ребята, – негромко сказал кто-то в шеренге. – И били связанных, и сейчас убивают втихушку, пока не видит никто...

– И на работы не гнали, чтоб мы и здесь восстание не подняли… – поддержал кто-то.

– Друзья! – заговорил ещё один, – мы уходим непобеждёнными!.. Мы…

Сухие плевки выстрелов распороли утро наживо. И оборвали слова.

Резкая боль прошила грудь и ноги. Николай открыл рот, чтобы крикнуть, и с губ хлынула густая кровь.

«Вот и всё, – подумал он. – Вот и всё. Прощай, папа, и мама Оля... Галинка... Мама Зоя...»

Он хотел крикнуть «Прощайте ребята!», но губы больше не слушались. Онемели.

Грохот выстрелов раздирал на части. Эсэсовцы стреляли в голову, но что-то промахнулись. Может, перебрали шнапса накануне в своём эсэсовском казино (от какого-то из них несло, как от пивной бочки). И Николай очень жалел о том, что тело больше не подчинялось, а вот голова ещё работала.

Поэтому он мог только бессильно понимать, как с них, с мёртвых, сняли наручники, переворачивая пинком эсэсовского сапога. Как, переругиваясь по-австрийски, уголовники-капо в робах с зелёными нашивками потащили куда-то их тела, а на снегу оставался длинный кровавый след. Как бросили их на каменный пол крематория и раздевали, торопливо стаскивая ветхие штаны и прохудившиеся рубашки. Николай видел в дальнем углу закатившийся туда чей-то золотой зуб, видимо, выдранный из такого же убитого человека. И слышал, как гудит печь крематория, как трескают прогоревшие дрова. Чуял недобрый жар её голодной пасти.