Он попросил Джоунса вовсе не потому, что боялся оказаться один в доме, который в любой момент мог превратиться в западню. Нет. Просто после гибели Барнса и Розенталя он понял, что совершенно один на целом свете. Если бы он сейчас исчез, ни одна живая душа не скорбела бы о нем. Смешно: единственно, кто растерялся бы, так это люди сэра Генри. Они бы перевернули все вверх дном, пытаясь понять, куда исчез Харт. Убедившись, что его исчезновение им ничем не грозит, они бы с облегчением вздохнули и забыли его навсегда.
— Пожалуй, вы правы, сэр. Останусь. — И, очевидно, не желая, чтобы его согласие воспринималось одолжением, Джоунс добавил: — Если честно, сэр, мне давно хотелось побыть с вами допоздна и потом заночевать.
У Джоунса никогда не было отца, то есть он был, так сказать, номинально, но не более того. Джоунс совершенно не Иредставлял, что значит отношения между отцом и сыном. Этого же не мог себе представить и Харт. Вполне понятно, почему после джентльменского соглашения скоротать вместе ночь несостоявшийся отец и ничейный сын подумали об одном и том же. А Джоунс еще подумал, что сидящий перед ним человек — единственный, из-за которого он мог бы распрощаться с жизнью.
Они вместе поужинали, немного выпили, посидели на скамейке у дома. Оказалось, что Джоунс знал названия едва видимых созвездий и даже знал, откуда есть смысл ждать сигнала разумных существ, а откуда — нет. Он попытался объяснить, почему связь, скорее всего, будет осуществлена на волне излучения свободного кислорода. Запутался, смущенно пробормотал извинения на попытку Харта прийти ему на помощь в наведении мостов с другими цивилизациями и, наконец, спросил разрешения отлучиться на минутку.
Он скрылся в темноте деревьев, а когда вернулся, рука его лежала на всегда расстегнутой кобуре. Ему было явно не по себе.
— В чем дело? — Харт поднялся и придирчиво осмотрел помощника.
— Там кто-то ходит, сэр, — Джоунс кивнул в сторону темных очертаний стволов.
Небо поражало чистотой, напоминая внутреннюю витрину роскошного ювелирного магазина, в которой на синем бархате лежат россыпи драгоценных камней. Закричала какая-то ночная птица. В маленький пруд, обложенный кусками битого полированного камня, плюхнулась лягушка: показалось, будто в воду столкнули пушечное ядро, — такая была тишина. Джоунс стоял, не шелохнувшись..
— Кто там может ходить? — пожал плечами Харт и двинулся к дому.
Джоунс оглянулся, пристально посмотрел в густую черноту деревьев и покорно поплелся за Хартом.
Харт объяснил, где взять чистое белье, и ушел в спальню, плотно притворив дверь. Хорошо, что он не один сегодня ночью. Никто, конечно, не ходит по участку, но даже у Джоунса начинают сдавать нервы, такая напряженная атмосфера в городе после двух убийств. И все началось с этого Лоу. Убрать маленького человечка — пара пустяков. Как говорят: вынуть камень из ботинка. Убийство богатого человека — сложная задача. Сэр Генри и его команда и те испытывают затруднение, решая ее., '
Харт лежал на спине, широко раскинув ноги, едва прикрытые простыней. Не мог уснуть. Так же как в ту ночь, с которой начались их злоключения.
ВОСПОМИНАНИЕ О 9 АВГУСТА 1945 ГОДА
Он слышал, как Барнс, тогда еще Уиллер, выходил курить, уничтожая по нескольку сигарет за раз. Их огонек плавал в темноте, и скрипели тяжелые армейские ботинки.
Они уже знали, что им предстоит. Знали время вылета, подходы к цели, знали, что их проклянут.
Встали с первыми лучами солнца. Утро было необыкновенно красивым. Их самолет стоял отдельно от других, его плоскости блестели как старинное столовое серебро в свете гигантской люстры. Под крыльями суетились техники. Ветер пригибал траву к земле, и травяные волны бежали вал за валом, как морские. Обыкновенное утро. Обыкновенные люди. Обыкновенная трава. Только необыкновенный самолет готовился к необыкновенному вылету.
Утреннюю тишину нарушали обрывки разговоров: «Ключ… Не тот, шестерку…», «Длиннющие ноги, я-то понимаю в этом толк, а он ей…», «Сорвал резьбу…», «Брось, не дури…», «Он говорит: чем ты лучше других…»
— Привет, — сказал Гурвиц, еще не Розенталь.
Уиллер лениво кивнул, под глазами у него были мешки, пятно на щеке горело, как никогда, пальцы шафранножелтые — высадил не одну пачку сигарет. Все трое стояли у хрупкого белого домика.
— Ну, мы им дадим… — в голосе Гурвица вместо обычной уверенности слышалась растерянность.
Уиллер посмотрел на него так, что Гурвиц тут же заткнулся, но через минуту вспомнил, что он командир, и, рискуя дать петуха, выкрикнул:
— Ну, мы им дадим!
Уиллер приблизился к Байдену — Харту. Они молча смотрели на техников и на самолет.
— У тебя ботинки скрипучие, — сказал Байден.
— Скрипучие, — Уиллер посмотрел под ноги, как бы желая разобраться, отчего скрипят эти дьявольские ботинки. — Ты из-за этого не спал?
— Ага. — Байден сплюнул.
Оли встали раньше обычного, их еще никто не искал. Прошло минут десять. От штабного барака в их сторону, поднимая пыль, двинулась машина. Джип, резко сбавив скорость, остановился в полуметре от экипажа самолета, как конь под рукой умелого всадника. Сержант-японец взял висевшую на руле пилотку и вытер лоб. Сзади выскочил незнакомый полковник — на оловянном петушке погон играли блики стремительно восходящего солнца.
Вместо приветствия он сказал:
— Взлет в оговоренное время, связь с землей постоянная, в эфир не выходите, частоты прежние, запасные посадочные полосы известны. Остальное знаете. Желаю успеха!
Он так же лихо вскочил обратно в машину, как выскочил минуту назад, и умчался. «Надо же было ехать к нам в такую рань, чтобы сказать то, что и без него прекрасно известно, — пронеслось у Байдена, — дурачье».
«Первый раз вижу на аэродроме сержанта-японца, хотя
ничего удивительного нет, не многие служат в нашей армии», — подумал доктор Уиллер.
Гурвиц направился к самолету первым. Он шел, утопая в высокой траве, маленькая фигурка казалась на удивление нелепой, а ярко отсвечивающую лысину можно было принять за второе солнце, круглое и горячее, внезапно спустившееся на поле аэродрома. Пилот несколько раз обошел самолет, забрался в кабину, что-то кричал техникам, они кивали, перебрасывались словами, чего-то снова подкручивали.
В назначенное время взлетели. Самолет резко набирал высоту. Внизу блестела вода, — лакированно-серая, она, слепила глаза, как миллионы и миллионы оловянных петушков с полковничьих погон, расплавленных тонкой пленкой на поверхности океана. Гудели моторы, самолет вздрагивал, в кабине плавал теплый воздух.
Несколько раз в запросах с земли осведомлялись, как идут дела. Потом все затихло. С высоты примерно трех тысяч футов доктор Уиллер наблюдал за маленьким суденышком, неизвестно как попавшим в пустынные воды в разгар войны. Нигде не было ни клочка суши. Уиллер подумал: «Суденышко следует курсом ниоткуда в никуда». Самый подходящий курс с учетом задания, на выполнение которого они летели. Самолет поднялся выше. Суденышко исчезло. «Было ли оно?» — размышлял доктор. Он дотронулся до плеча Гурвица:
— Ты не видел суденышко там, внизу?
— Какое, к черту, суденышко? — процедил Гурвищ, и только сейчас Уиллер обратил внимание на лицо пилота, как будто скрытое отталкивающей маской сверхчеловеческого напряжения и страха.
Байден ковырялся с радиоаппаратурой: вынимал фишки каких-то разъемов, внимательно разглядывал лепестки контактов, иногда дул на них и вставлял шланги в диэлектрической оплетке на место. Справа от приемника лежала щетка с длинной ручкой. Байден время от времени брал ее и мягкой белой бородкой смахивал пыль, хотя ни на одном блоке не было ни пылинки.
Уиллер сознательно не смотрел на часы, чтобы не знать, сколько времени еще лететь до цели. Он изучал ладони: взгляд скользил по линиям жизни, любви и богатства. Линия жизни внезапно обрывалась, теряясь в еле заметном рисунке шероховатой кожи, линия любви — короткая и неглубокая — нигде не начиналась и нигде не кончалась, как курс суденышка, которое Уиллер видел внизу.
