Зазвонил телефон. Харт выключил телевизор. Розалин Лоу: нет ли каких новостей по делу ее сына? Не объявился ли где-нибудь Марио Лиджо?
— Вы же считаете, что покушался он? — елейным голосом осведомилась Розалин.
— Считаем, считаем, — буркнул Харт, — мало ли что мы считаем.
Харт услышал, как Розалин вздохнула, он представил мучнистое от пудры лицо с нарисованной родинкой и омерзительно тонкими бровями. Почему он так ее ненавидит? Харт не-смог бы дать вразумительного ответа и зло крикнул в трубку:
— У меня нет времени слушать ваши вздохи, миссис Лоу, если вас что-то интересует, спрашивайте без крутни.
— Мистер Харт, впечатление, что грядет конец света. Вокруг происходят странные и страшные вещи. Сначала погиб Барнс, и вы никого не поймали, потом Розенталь, и результаты расследованйя нулевые, дело моего сына по-прежнему на мертвой точке…
— Начнем с того, — перебил ее Харт, — что дело вашего сына существует только в вашем воображении, поэтому вы напрасно мучаете частных детективов. Или вы уверены, что красотка Уайтлоу, — Харт хотел ответно уязвить Розалин
как можно больнее, — приведет за руку Марио Лиджо в вашу спальню?
Вошел Джоунс. Вчера он постригся, и большие оттопыренные уши смешно торчали в разные стороны. На подбритых местах белели тонкие полоски незагоревшей кожи. Харт ждал доклада о ходе следствия по делу Розенталя, поэтому просил приехать помощника к нему домой. Только сейчас звонок Розалин предстал перед ним своей оскорбительной стороной. Нахалка морочит ему голову на его собственной территории, как будто они близкие друзья или, по крайней мере, симпатизирующие друг другу люди!
— Так в чем дело? — нетерпеливо взвизгнул Харт в трубку.
Розалин как ни в чем не бывало проворковала:
— Пропала миссис Уайтлоу, раньше она звонила мне каж-дыйдень. Вот уже три дня, как о ней ни слуху ни духу.
«Плохо дело, — сообразил Харт, — значит, Элеонора где-то что-то разгребает, значит, жди серьезных неприятностей и с ней. Дура, черт ее дери! Сто раз предупреждал: не лезь в это дело».
Харт не понимал, что так злит его в поведении Элеоноры: безрассудство и какая-то мальчишеская лихость или роман с Дэвидом Лоу.
— Мне она не отчитывается, будьте здоровы, — отрубил Харт и швырнул трубку.
Хорошо, хоть с Джоунсом ни о чем говорить не нужно. И так очевидно: поиски зашли в тупик. И не могло быть иначе. Если отбросить эмоции, ситуация такова: здоровые Барнс и Сол мертвы, нежилец Дэвид Лоу, напротив, здравствует и, как сообщили люди сэра Генри, снова перевел крупные суммы на счета нескольких организаций, осуждающих военные программы правительства. Положение Харта, с точки зрения жителей Роктауна, ужасающее: полиция демонстрирует полную беспомощность — покушение и два убийства, одно за другим, а результатов никаких. Подумаешь, два убийства, а восемнадцать, за две недели, как в Атланте, не хотите? Восемнадцать задушенных детей, которые через месяц могут превратиться в тридцать два или сорок четыре. С недовольством его деятельностью здесь, в городе, справиться несложно: одно дело недовольные люди, и совсем другое — люди, которые решают. Его бездеятельность вызвана тем, что он прикрывает людей, которые решают.
Возникает одно «но»: в какой степени он может быть
уверен в собственной безопасности? Он знает много, слишком много, но никогда на давал ни малейшего повода подозревать себя. О его симпатиях к миссис Уайтлоу никто не догадывается. Люди сэра Генри продемонстрировали решимость, убрав его коллег. Коллег? Нет. Друзей? Нет, во, всяком случае, с Барнсом он не дружил. Товарищей по несчастью? Вот, пожалуй, самое верное.
Бессмысленны ли жертвы? Почему Молох сожрал этих двоих, таких разных? Расплата за трусость приходит всегда. Неотвратимо. Хоть через тридцать пять лет, хоть через сто. Он знал, всегда знал: от возмездия не отгородишься годами.
Дах ему нет ни малейшего смысла вступать в конфликт с Тейри, если не считать таких странных состояний души, как раскаяние, неудовлетворенность собой, стыд за содеянное. Конечно, его жизнь не безупречна, он знает подлинную цену многому из того, что совершил. Ну и что? Жизнь — уникальна сама по себе, и он не собирается отказываться от нее только потому, что ему не удалось стать праведником. Даже нормально, что есть грешники, иначе как в мире сплошных праведников можно было бы провести черту между добром и злом. Грешники — всего лишь высветляющий фон для праведников: если бы их не было, их стоило бы придумать. Подлецы, мерзавцы, негодяи, люди, упавшие так низко, как только возможно в жизни, — нечто вроде фактора эволюционного совершенствования для социального орга-? низма. Общество без пороков обречено на смерть. Такому обществу не нужно было бы преодолевать себя. Если человек не преодолевает себя, если общество не преодолевает себя, они обречены на умирание.
Харт наконец обратил внимание на сумрачного Джоунса.
— Джоунс, ты преодолеваешь себя?
— В каком смысле, сэр?
— В смысле делания того, чего тебе делать не хочется.
— Пожалуй, сэр. Преодолеваю. Делаю зарядку по утрам, когда ночую один.
— Джоунс, я бы мог спросить, как часто ты ночуешь в одиночестве, но как человек тактичный я спрошу, как часто ты делаешь зарядку.
— В среднем раз в неделю, сэр, — обескураженно ответил Джоунс.
— О! — присвистнул Харт. «Узнавая о таких замечательных достижениях, начинаешь думать: все разговоры о вырождении человечества, в частности его мужской половины, скорее всего, брехня».
Харт кивнул на стул, и Джоунс сел. Оба понимали, что события последних дней вот-вот внесут новое в их годами складывавшиеся отношения. Они привыкли друг к другу. Харт считал, что сделал из Джоунса настоящего полицейского. Джоунс считал, что дал пережить Харту ощущение обожания, которое удается познать далеко не каждому, тем более если чувство это не замешано на столь презираемых Хартом деньгах или каких-то мелких страстишках.
Взаимопониманию их мог позавидовать любой: молчание в течение часа не воспринималось ни тем, ни другим как нечто тягостное в отношениях. Джоунс видел: положение начальника осложняется с каждым днем, он знал, что в городе присутствуют люди, которые могли бы быть приняты за гангстеров, но, как однажды намекнул ему Харт, таковыми не являются. Тогда Джоунс догадался, что в городе ведется какая-то крупная игра. Особенно после внезапной гибели двух респектабельных граждан. Помощник дал бы голову на отсечение: спроси он шефа, что творится здесь, Харт выложил бы все. Но Джоунс не привык задавать вопросы, ответы на которые могли поставить шефа в затруднительное положение. Он не сомневался: шеф не скрывает что-то от него, а всего лишь не хочет втравить в неприятную историю с непредсказуемыми последствиями.
Однако бог, видно, послал его на эту землю, чтобы проверять искушениями.
— Что у нас происходит, сэр? — вдруг спросил он неожиданно для самого себя.
Харт уставил в него тяжелый взгляд, лицо его медленно багровело, бульдожий подбородок задергался.
— Щенок! — с силой выплюнул он, и это так отличалось от самого страшного его спокойствия, а тем более от рева: «Какого черта, Джоунс! Где наше пиво?» — что помощник, внутренне содрогнувшись, пожалел, что еще в детстве не откусил свой язык.
Харт поводил перед его носом толстым пальцем и сказал только одну фразу:
— Те, кто здесь пострадал недавно, знали больше, чем им было нужно для спокойной жизни в нашей благословенной стране.
Собственно, это подтверждало первоначальные рассуждения Джоунса, и, вместо того чтобы обидеться, он проникся еще большей благодарностью к Харту. А тот помрачнел.
— Паршиво! — Харт включил телевизор, несколько секунд смотрел на пустой экран и, когда опять появился пастеризованный Фолуэлл, с ожесточением ткнул кнопку.
— Джоунс, завтра утром ты собирался делать зарядку?
— Собирался, сэр, — простодушно ответил Джоунс, не понимая, к чему клонит шеф.
— Тогда ночуй-ка у меня. Не хочется быть одному. Неважно себя чувствую, — приврал Харт, но если приврал, то чуть-чуть: какая-то странная, еле уловимая боль появилась в предреберье, смещалась под мышку и дальше — к лопатке.
