— То есть? — Сол не сводил глаз с эмблемы на форменной рубашке Харта.

— Тихо сидеть дома и не соваться куда не следует.

— Да ну? Тонкое наблюдение. А во двор можно выходить? Когда темно, я обожаю ходить по нужде вон под ту липу.

Сол не поленился встать, подойти к раскрытому окну и ткнуть коротким пальцем с маленьким ногтем в старое дерево.

— Жаль, я не догадался взять тебя на пляж, когда выдалбливали Барнса, не выдрючивался бы сейчас.

Сол вернулся к столу, сел, на ногах у него были мягкие красные тапочки с ослепительно желтыми, как только что вылупившийся цыпленок, помпонами.

— Объясни, почему его убили?

— Барнс был честным парнем, чего там говорить. Слишком честным по нашим временам. Быть слишком хорошим в слишком плохие времена не так уж умно.

Руки Харта лежали на коленях, и Сол впервые обратил

внимание, какие они мощные и холеные, с гладкой, бархатистой кожей и толстыми жгутами вздувшихся вен.

— Они боялись, что Барнс проболтается. Они не могут допустить, чтобы ниточка протянулась к ним.

Харт замолчал и продолжил размышления про себя, делая вид, будто занялся пивом. «Они не просто Смит, или Джонс, или Райт. Они — это особая социальная группа, не имеющая ни устава, ни четко выраженной организации, ни ясных целей. Они — это люди, объединенные единственно борьбой за выживание. Они над схваткой, они добились всего: денег, власти, беспрекословного подчинения. Не буду говорить, как это произошло, но это так. Внутри своей группы они могут ненавидеть друг друга и ненавидят, но когда дело доходит до интересов не кого-то отдельно взятого, а группы в целом — пощады не жди. Это ясно. В критические моменты они могут пойти на риск и принести в жертву кого-то из группы, одного, пусть даже могущественного, но не могут же они принести в жертву всю группу. Это самоубийство, против этого восстают их социальные инстинкты. Им показалось, что Барнс представляет какую-то опасность, а сэр Генри всегда говорил: «Гораздо легче не допустить болезнь, чем лечить ее впоследствии». Ни Барнс, ни ты, ни я не принадлежим к их кругу. Что бы ни случилось с нами, трудно представить такой уровень общественного негодования, который был бы им опасен. Другое дело Дэвид Лоу. Они его ненавидят, но, как это ни смешно, интуитивно понимают, что он человек их круга, хотя бы благодаря величине унаследованного состояния. Законопатить его в бетонный гроб — дело опасное. Кое-кому, даже из их корпорации, такое может не понравиться. «Сегодня — Лоу, завтра — я, — подумает такой джентльмен, — а где же охранительная функция моих денег, кто посмел ее нарушить?» Вполне могу представить и другой тип мышления: «Черт с ним, с Лоу. Он финансирует левые организации, которые расшатывают основы нашего вечного благоденствия. Его надо убрать. Но он один из нас. Вот закавыка. Пожалуйста, убирайте его, но так, чтобы не было никаких концов. Если что-нибудь вылезет наружу, пеняйте на себя». Конечно, случись что не так, полетят головы исполнителей. Но это для нас с тобой они безликие исполнители, а на самом деле это живые парни, которые пьют, изменяют женам, обделывают свои делишки по возможности без лишнего шума. Живые люди. Поэтому они крайне осторожны. Им вовсе не хочется совать голову в петлю. Они лояльны корпорации не из платонических чувств, а потому, что корпорация их хорошо подкармливает. Интереснейшая порода людей — исполнители воли сильных мира сего. Они часто большие хищники, чем их хозяева. Люди беспринципные, лишенные морали. Нравственный выбор, сострадание, сожаление, сочувствие — для них пустые слова. Чаще всего на удивление ограниченные типы, потому что ограниченность — гарантия лояльности. Их так и подбирают специально. Чем меньше стоит человек сам по себе, тем больше шансов, что он не предаст своего щедрого хозяина. Взбрыкнуть может сильный, одаренный, на что-то способный человек, не лишенный своего «я». Бездарность стремится к лояльности, вот почему приближать и возвышать людей бездарных не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд. Предательство ведь тоже требует воображения».

Харт прислушался. Снаружи доносился звук работающего мотора.

— Ты, кажется, забыл выключить двигатель? — Сол сидел неподвижно, прикрыв глаза.

— Забыл! Совсем одурел от жары.

Харт выскочил во двор, через минуту вернулся в комнату и к начатому разговору:

— Ты все знаешь не хуже меня: их жизнь — это их жизнь, наша — это наша. Они могут нас уничтожить, мы их — нет. Единственно, что нам доступно, затруднить их действия или убедить, что мы им по-прежнему полезны. Я и делаю все для этого. Организовал шумные поиски, не особенно выгораживал Барнса, когда понял, что выбор ими уже сделан. Постоянно отговариваю миссис Уайтлоу от расследования. Но, согласись, женское упрямство ожесточеннее мужского. Мне будет жалко, если с ней что-нибудь случится.

— Надеюсь, ты не принесешь в жертву нас, лишь бы она уцелела?

— Не волнуйся, старина, я тоже хочу жить. Как ни мерзко на земле, а мне не надоело. В жизни есть что-то привлекательное. Возможность выкарабкаться, что ли? Помнишь, ты говорил на войне: «Главное — избежать окончательного варианта, остальное приложится. Кто живет, тот до всего доживает»?

— Зря мы тогда согласились с этим чертовым Генри. Нет ничего хуже, чем бояться. Страх уродует человека, безобразно уродует.

— Страх — это насилие, которое еще не родилось, но уже зачато, — выдавил Харт.

— Кто-нибудь из великих?

— Ничего подобного. Никогда не догадаешься. — Харт посмотрел на Розенталя и прошептал ему в ухо: — Джоунс. Мой Джоунс. Каково?

Сол дотронулся до руки Харта, ощутил тепло пульсирующих вен и тихо произнес:

— Прости, если я был резок. Мы так повязаны с тобой, так давно и так крепко…

— Мы все повязаны, — кивнул Харт. В эту минуту ему показалось, что когда-то он уже слышал эти слова. То ли во сне, странном и лихорадочном, то ли от новоиспеченного мастера афоризмов Джоунса. — Чего бы ты хотел, Сол? Чтобы быть по-настоящему счастливым?

— Не знаю. Счастливые люди, наверное, никогда не задаются таким вопросом, они просто счастливы. Если человек спрашивает себя; отчего счастливы другие? — или: что ему нужно для счастья? — он уже несчастлив. Счастье как любовь: оно или есть или нет. Чего говорить? Счастье, любовь…

— Может, это одно и то же?

— Может. — Сол отдернул руку.

Ему стало неловко. Почти старик, не склонный к сентиментальности, в тот момент, когда его рука покоилась на руке друга, подумал: «Наверное, это и есть миг счастья? Понимать друг друга, знать, что ничем помочь не можешь, и все же надеяться — жизнь подбросит какой-нибудь вариант, пусть ничтожный, пустяковый, совсем непривлекательный вариант. Ну и что? Все варианты по-своему хороши, лишь бы подброшенный вариант не был окончательным».

Харт поднялся:

— Поеду?

— Двигай.

Сол проводил Харта к машине, они постояли у колокола. Харт намотал на руку прилаженный заново шнур и дернул за язык. Воздух был прозрачным: утренняя тишина разлилась над улицей, где жил Розенталь. Колокольный звон прорвал сонное затишье и устремился вверх, Дысокий и гулкий.

— По ком звонит? — усмехнулся Сол.,

— Надеюсь, мы здесь ни при чем. — Харт потрепал его по плечу и неуклюжей походкой вразвалку направился к машине.

— Миссис Уайтлоу, — сказала она.

— Джей Марден, — поджарый мужчина с орлиным носом и пышными усами с проседью поклонился. В лучах солнца блеснула тонкая золотая оправа.

Отти встретились в одном из многочисленных баров здания торгового центра. Это было удивительное сооружение. Его главный элемент — настоящий сад под стеклянной сводчатой крышей. Сад располагался посреди гигантского здания. На уровне второго этажа море зелени пересекали мостики с зеркальными парапетами, в которых отражались невероятных расцветок орхидеи.

— Мистер Марден, — начала Элеонора, — вам знакома фамилия Уиллер?

— Уиллер, Уиллер… — Он силился вспомнить человека, о котором его спрашивала милая молодая дама, и никак не мог. — Не помню, столько лет прошло. Я только вылупился из студенческих проказ, и началась война. Мне было немногим более двадцати. Уиллер? Вы мне не поможете? Что он делал? Где служил?