так же важпо сделать двадцать глотков воздуха, как выпить море человеческих наслаждений». Теперь вы понимаете, Варис, почему так мало людей идет на риск потерять последние секунды жизни?»

— Так можно? — повторила Элеонора. — Всего одни вопрос.

— Конечно, — кивнул Барнс и подумал, каким же будет последний вопрос, который задаст ему женщина в этой жизни.

— Прошу только об одном, дайте слово — вы скажете правду.

Барнс подумал: в его положении он не стал бы лгать, даже не проси она об этом, а теперь ответит на любой вопрос, ответит только правду, как на страшном суде. Он кивнул и приготовился слушать.

— Мистер Барнс, — она смотрела прямо в глаза, — у вас была когда-то другая фамилия?

— Уиллер.

Он ответил сразу, не раздумывая. Миссис Уайтлоу подошла к нему, привстала на цыпочки — Барнс был высок — о поцеловала. Он быстро отвернулся к окну: то ли опять захотел посмотреть на цветы, то ли…

Конечно, миссис Уайтлоу могла бы сказать что-либо вроде: «Всего хорошего, я так вам признательна»; или: «Я никогда не забуду вашей доброты»… Она была достаточно умна, чтобы понять: есть ситуации, в которых лучшие слова — молчание.

Когда Барнс отвернулся от окна, миссис Уайтлоу в комнате уже не было.

«Конечно, мать узнает обо всем в последнюю очередь. Кому она нужна, мать? Не сынишке же с сединой на висках! Сбежал из больницы! Мальчик?! Где-то пропадал до вечера, потом исчез на сутки. Теперь, по прошествии бог знает скольких дней, звонит, чтобы я приехала! Я приеду. Конечно, приеду, потому что мое положение не менее ужасно, чем его: брошена на растерзание одиночеству, брошена не только любовниками (которые были совсем недешевы) — от них и ждать ничего иного не приходится, — но и собственным сыном. Ему, видите ли, не нравится, как я живу. Мне тоже не нравятся его увлечения — и женщинами, и охотой, и тем, на что тратится состояние. Виданное ли дело, чтобы миллионер принимал у себя в доме людей, каждая вторая фраза в устах которых начинается со слова «справедливость»? Легко быть либералом, когда у тебя столько денег на счету, что ты и сам не знаешь, сколько их. Но это же я постаралась, чтобы у тебя было столько денег, а не эти твои дружки из всяких комитетов, которые, наверное, окуривают тебя фимиамом благодарности: «Мистер Лоу, такие, как вы, гордость нации, вы — человек будущего!» И черт его знает, какие еще придумывают слова, когда надо урвать денег для своих делишек!»

Розалин Лоу находилась в точке квартиры, которая удостаивалась ее посещения чаще других. Она стояла в метре от огромного зеркала-псише. В зеркале отражалась немолодая женщина со следами былой привлекательности и без следов явного увядания. «Меня никто не любит. Почему? Потому, что я всю жизнь жила для себя? Какая чепуха! Хотела бы я хоть раз в жизни взглянуть на того, кто живет для других. Кто же в это поверит в здравом рассудке? Кто? Только дурочки со школьной скамьи, у которых в голове мешанина из обрывков античных поэм, псалмов, рассчитанных на выжимание слез, и любовных эпизодов из готических романов для слабоумных. Не помню, чтобы мужчины обхаживали меня из-за того, что я на каждом углу кричала: обожаю ближних, не тронь слабого, пощади поверженного, пойми отринутого… Ничего подобного. Они сходили с ума, потому что видели: я могу переступить через условности, пренебречь моралью и общепринятыми нормами поведения. Они понимали: для меня важнее всего мои желания, а не то, что скажет мистер Смит своей придурковатой жене, когда они увидят меня в течение недели с пятым обожателем».

Розалин Лоу опустила вуаль шляпки на лицо. Она знала, вуаль делает ее лицо скорбным, но не скрывает морщины на шее. И то, и другое никак не могло повредить при встрече с сыном.

Ехала Розалин Лоу быстро. Машина была новая. Дорога в прекрасном состоянии. Жил Дэвид Лоу не более чем в двух милях от матери. На звук машины миссис Лоу вышла Лиззи Шо. Розалин сухо поздоровалась.

«Ну что, мышка, овдовели мы с тобой? Тебе в двадцать легче решить свои проблемы, чем мне… скажем, в сорок йять. А уж если бы ты догадывалась, сколько мне на самом деле, голова пошла бы кругом. Плохо ты меня знаешь, если думаешь, что я их не решу. Интересно, когда он шел к твоей кровати, он тоже сообщал о своем скверном самочувствии или начинал срывать предметы твоего скромного туалета

молча и пыхтя, как паровозы моей молодости? — Она в нерешительности остановилась перед дверью, — Сыночек мог бы выйти встретить мать. Ах, простите, он неважно себя чувствует. Шляться целыми сутками не так обременительно для здоровья, как встретить мать. Разве это по-человечески? Во-первых, я мать, давшая тебе жизнь. Во-вторых, женщина, которая позаботилась, чтобы ты не родился нищим. Наконец, в-третьих, я никогда не лезла в твою частную жизнь. Верхом моего вмешательства была рекомендация одеваться теплее. Эта рекомендация, сформулированная, когда тебе было десять лет, так и не претерпела существенных изменений за прошедшие тридцать лет. Так можно было меня встретить или нет?»

Розалин поднялась по лестнице, указательным пальцем проверила, хорошо ли вытерта пыль на перилах. Ни пылинки. Миссис Лоу скорчила недовольную гримасу и неприязненно посмотрела на Лиззи Шо:

— Пыль надо вытирать, милочка, ежедневно! Если нужно — ежечасно. Вы тут зарастете скоро с моим сыном.

— Простите, миссис Лоу, — пролепетела Лиззи и бросилась на кухню.

Розалин осталась перед дверью, ведущей в комнаты Дэвида. Она проверила, сможет ли заплакать в случае необходимости-глаза ее сразу увлажнились, — и осталась довольна результатами проверки: то ли железы были расположены как-то необычно, то ли благодаря долголетней тренировке, но Розалин могла, как высокопрофессиональная актриса, расплакаться в любой момент. Расплакаться так искренне, что потом не понимала, играла ли она или не смогла, при всем желании, сдержать рыданий. Миссис Лоу потянула ручку на себя…

— Мама!

Дэвид шел навстречу. Он наклонился и сухими губами коснулся шеи чуть ниже уха.

— Ты как будто и не был там, — она махнула рукой в сторону, где, по ее мнению, должна была находиться больница, и почувствовала, как из глаз побежали слезы.

— Не надо, мама, — Лоу сжал кисть ее руки, — не надо, все утряслось.

Розалин опустилась в кресло, потом передвинулась на самый краешек, как бедная родственница, обиженная и всеми забытая. Лоу сел напротив. «Мама необыкновенная женщина. Сколько бы лет ни прошло, не меняется. Та же скорбь, та же преувеличенная материнская тревога, те же ресницы, с трудом выдерживающие груз краски, те же драгоценности, тот же запах… Смешанный запах утонченного салона и портового притона. Мама… напрасно ты думаешь, что я к тебе безразличен, вовсе нет. Просто всегда растерян от бессилия хоть что-нибудь изменить в тебе и в твоей жизни».

— Как себя чувствуешь? — «Неужели настолько плохо, что нельзя было спуститься встретить мать?» — хотела бы уточнить она, но благоразумие победило.

— Хорошо. — Он потянулся. — Знаешь, неожиданно хорошо. Барнс считает — я выскочил без потерь. Редкая удача.

— Ты молод. — Розалин раздраженно пожала плечами. — При чем здесь удача?

Она не любила упования на удачу и упоминания имени Барнса. Барнс был одним из немногих мужчин, который ушел от нее, а не наоборот. К тому же Барнс когда-то сказал ей в глаза: «Ты самая обыкновенная дура! Только жадная дура, вот и вся разница». Она недавно вспомнила об этом и подарила ему очень дорогие цветы. Очень! Потом спохватилась. Поняла, что этим подарком, быть может, отметала обвинение в жадности, зато подтверждала дурость. Роман кончился более десяти лет назад. Кончился ожесточением сторон. Какие уж тут цветы? Какие знаки внимания? С тех пор Барнс стал свидетелем многих ее приключений, а появление Марио Лиджо, безусловно, лишило Розалин Лоу остатков симпатии со стороны доктора. Розалин ненавидела Барнса не только потому, что он оставил ее, а скорее потому, что он открыто сказал ей то, о чем другие, как она надеялась, не смели даже подумать. Не хотела она простить Барнсу и того, что слова «жадная дура» все чаще и чаще всплывали в ее памяти, особенно когда она оставалась одна. В такие моменты ее охватывало страшное подозрение: а не прав ли он?