Я очень люблю тебя. Я знаю, как смешно читать эти слова, написанные на бумаге. Что поделать? Если бы я могла, то написала так, чтобы у тебя навернулись слезы на глазах. Вовсе не для того, чтобы ты грустил, а просто чтобы понял, как я тоскую. Я часто плачу, но не от горя. Я плачу, представляя, как ты приедешь и мы останемся вдвоем после всего… после всех этих страшных лет.
Мне только двадцать пять, и впервые я подумала о том, что жизнь коротка. Мне повезло — меня окружают милые, чуткие люди. Мы все ждем вас, ждем как можно быстрее, какими бы вы ни вернулись.
Твои мама и папа мне очень помогают. Они хорошие старики. Я часто бывала к ним несправедлива. Я написала про справедливость и сама удивилась: как можно совершить такую бестактность — писать о справедливости человеку, который может расстаться с жизнью в любую минуту. Но я молю Бога ежедневно, чтобы с тобой ничего не случилось. Я уверена, Он не отвернется от меня.
У нас жарко. Прости, кажется, я уже писала об этом. Все хорошо. Все будет хорошо. Только бы ты поскорее был с нами.
Всегда твоя Джессика».
— «Твоя Джессика», — еле слышно повторил полковник.
— Слушаю, сэр, — тут же вытянулся в струнку сержант, до того протиравший мебель плавными круговыми движениями. Глаза у него были наглыми и хитрыми.
— Письмо жены. — Полковник поднял конверт. «Наверное, сейчас сержант скажет: как хорошо иметь любящую жену или что-нибудь в этом роде».
— Она вас любит, сэр! — вкрадчиво произнес сержант. Вряд ли полковник был ясновидцем, но сержанта знал хорошо. — Это здорово, когда тебя кто-то любит.
«Черт его знает, здорово это или не очень, — размышлял полковник. — Где эти прохиндеи учатся таким словам? Откуда знают, что говорить их нужно, что всем они нравятся и. всех трогают? Хотя, когда говорят, не верят в то, что говорят, ни капли».
— Сэр, — продолжил сержант, — ребята болтают, что наши затевают грандиозную головомойку «джапсам».
— Ребята болтают? — Полковник потянулся и, удовлетворенно улыбаясь, предложил: — А не заладить ли еще ананас?
Полковнику хотелось бы самому знать, врут ребята или нет, когда говорят о головомойке, но не мог же он уронить авторитет старшего офицера, признаваясь в неведении. С другой стороны, он был уверен, что эти ребята иногда знают такое и с такой степенью достоверности, какая ему и не снилась. Даже ему сверху ничего не сообщают. Глупость, конечно. Он, например, не знает ни звания штатского, который приезжал, ни ведомства, где тот служит. Ничего. Просто незадолго до появления необычного посетителя полковнику позвонили и приказали принять человека, выполняющего специальную миссию, и как можно быстрее исполнить все его распоряжения. До чего же он не любит этих слов — «специальная миссия». Под ними может скрываться все, что угодно: от посещения публичного дома до свержения законного правительства, скажем, Швейцарии, где уже и думать забыли о том, как это делается. Единственно, что удалось узнать полковнику, да и то случайно, — имя визитера. Тот два раза звонил из кабинета Макбрайда и назвался Генри. Генри курил тонкие голландские сигары, носил серые
костюмы и шляпы с мягкими полями, — больше полковник о нем ничего не впал. Было ли это настоящим именем или прозвищем, оставалось лишь гадать…
— Не нравится мне этот Генри с мягкими полями, — Наташа перевернулась на живот, набрала в кулак песок и стала сыпать ему на спину. Песок вытекал тонкой струйкой.
— Не Генри с мягкими полями, а шляпа с мягкими полями, — поправил Лихов, и оба по каким-то едва уловимым признакам поняли, что сегодняшний день вряд ли окажется во всем удачным.
Так оно и случилось. За обедом в пансионатской столовой, куда у них была курсовка, к ним за стол подсела новая Наташина подруга — знакомство в день приезда! — которую Лихов сразу невзлюбил. Через минуту голова у него разрывалась. Во-первых, от тупой ноющей боли. Во-вторых, от рекомендаций по части сохранения любовных уз с помощью методов нетрадиционной парапсихологии. Лихов бы рассмеялся, не будь головной боли, когда узнал, что, кроме традиционной парапсихологии, существует еще и нетрадиционная.
— Пойду пройдусь, — ни к кому не обращаясь, сказал он и ушел, не дожидаясь ответа.
Ему казалось, Наташа могла сколько угодно слушать Жанну — так звали высокую хищную даму, ненавистную подругу. Однако Наташе говорить с ней было ничуть не веселее, чем Андрею, но оборвать Жанну она не решалась. Жанна была не из тех людей, кто допускает, чтобы их оборвали без риска вызвать вселенскую катастрофу. Из любых четырех, пяти или сколько угодно пуговиц ее кофточек застегнута бывала только одна, в середине. Любой наблюдатель мог невозбранно знакомиться с впечатляющей топографией мягкого живота и величественной груди этой поразительно информированной женщины.
— Безумно интересно. Безумно! Вот вы, Наташенька, знаете что-нибудь безумно интересное? Ну хоть что-нибудь? — Она повела могучими плечами, и Наташе показалось, что последняя пуговица сейчас отлетит от пестрой ситцевой блузки. — Расскажите! Расскажите хоть что-нибудь, — наступала собеседница.
— Сегодня Андрюша говорил об испытании первой атомной бомбы, — робко начала Наташа.
— Ну что вы, Наташенька! Голубчик! Разве это интересно? Помилуй бог! Бомба какая-то там. Пу что нам с вами до этого? Подумайте! Одно дело поговорить об экстрасенсах, а другое дело — бомбы. По-моему, все это было так давно, что даже и неправда. Кто ее видел, эту бомбу? Лучше я вам расскажу: через стол от вас сидит Александр Сергеевич— между прочим, большой начальник, — никто не мог его вылечить, врачи сбились с ног. Возможности у него ого-го какие!.. — Она забыла, о чем хотела сказать, и окончила неожиданно: — Но дерут, я вам скажу, безбожно. Безбожно! Один сеанс — четвертной. Методы совершенно духовные, а плата вполне материальная.
Наташе стало скверно от слов «дерут безбожно», а может, оттого, что Андрей ушел взбешенный. Конечно, отдыхать хорошо. Хорошо ни о чем не думать. Хорошо, когда рядом с тобой близкий человек. Но, когда так неправдоподобно хорошо, становится страшно, страшно хотя бы за сына полковника Макбрайда. Почему-то страшно за маленького мальчика, который пил воду из ручья, текущего неподалеку от места X в штате Нью-Мексико.
Наверное, выражение лица у Наташи было странным, потому что Жанна умолкла и скоро распрощалась.
Лихов, конечно, нигде не прогуливался, а лежал мрачный на песке. На ноги лениво накатывали волны. Наташа тихо опустилась рядом.
РАССКАЗ О СТРАННОМ СОБЫТИИ, ПРИКЛЮЧИВШЕМСЯ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА
Вокруг вода, она поднимается все выше и выше, только что она миновала кадык, он чувствует, как увлажняется подбородок, вода поднимается, она лижет место на подбородке, где у него не растут волосы — испанский пятачок, — устремляется к нижней губе, первые капли проникают в рот, у воды запах затхлости и гниения, он стискивает челюсти.
Тихо. Вода заливает нос, заползает в ноздри, он хочет вдохнуть и боится разжать зубы, он чувствует воду на глазах, она проникает в носоглотку, он открывает рот, чтобы крикнуть, — вода устремляется в горло. Неужели так и не удастся сделать вдох? Хотя бы один, последний? Оттого, что челюсти были долго сжаты, на шее рождается судорога и, ветвясь, бежит вверх вслед за водой, левая щека каменеет…
Воды нет и не было; ему казалось: его сковал ужас, он боится опустить руку с кровати. Он выдумал воду, наоборот,
во рту сухо. Как сожженная ветка, тяжело ворочается язык. Ужас! Его охватил ужас. Впервые в жизни. Неужто они расправятся с пим? Здесь, в его доме? Он ждет их с девяти вечера, каждую минуту, каждую секунду. Сколько их прошло, таких секунд? Сейчас половина третьего ночи.
Он нащупывает винтовку, которая лежит рядом на кровати. Слышит, как ходят псы по участку, их мощные лапы с треском ломают безжизненные стебли. Слышит какое-то необычное тарахтение, ухающее и беспорядочное. Не может быть? Оказывается, может: его сердце колотится как сумасшедшее. «Зачем? Зачем? Не надо, слышишь, пе надо. Остановись, не выпрыгивай из груди. Они не могут проникнуть в мой дом, никак не могут1').
