Штатский был из тех, кого называют баловнями судьбы — подтянутый, породистый, обаятельный, — и при виде

уродливых коротышек всегда думал: «Боже! Как бы сложилась моя судьба, если бы я родился таким? Наверное, бедняга нещадно страдает». Холеные красавцы часто допускают ошибку, потому что те, кого они хотят пожалеть, вовсе не страдают: их поддерживают, как компенсация за прочие недостатки, уверенность в собственных силах и ощущение титанической внутренней энергии, обладанпе которой все — любовь ближних, поклонение друзей, страх врагов.

— Капитан Гурвиц, — отрубил коротышка, и штатскому послышался в этих словах вызов, хотя каменное лицо капитана было, скорее, бесстрастно.

— Капитан Гурвиц один из лучших наших пилотов. — Полковник не отрывал головы от раскрытого дела. — Более шестидесяти прыжков, из них восемь в боевой обстановке. Боевых вылетов двести сорок. Неоднократно награжден, в том числе и Пурпурным сердцем. Прекрасно знает театр боевых действий. Во всяком случае, наш театр. — Полковник оглянулся на крупномасштабную карту северо-западной части Тихого океана.

— У меня нет вопросов к капитану, — щелкнул пальцами штатский.

— Жаль, — совершенно отчетливо произнес Гурвиц.

— Не понял? — агрессивно вопросил штатский.

— Я горел искренним желанием ответить на ваши вопросы, — спокойно пояснил нелепый молодой человек.

— Да ну? — Штатский оторопел, потом собрался и, приняв предложенную игру, добавил: — Вы — шутник!

Полковник вознегодовал: «Идиот! По фигурам высшего пилотажа соскучился! И плевать, что кабинет полковника и небо на высоте двадцать тысяч футов не одно и то же?» Он уже приготовился выпалить про фигуры пилотажа, которые на земле оборачиваются нахальством, когда штатский произнес:

— Молодцом, капитан! Нечего класть в штаны перед начальством. Мы все делаем одно дело — и старшие, и младшие. И неизвестно чему обязаны удачей: мужеству младших или изворотливости старших. Вечером улетаем, капитан. Вы свободны.

Гурвиц вышел. Глядя на его узкие плечи и большую лысину, штатский поразился, как в таком тщедушном тельце уживается дух настоящего мужчины.

— Отличный мужик, — подытожил он. — Я доволен вашим выбором, Макбрайд. Вы здорово выручили нас. Народу тьма, а найти нескольких нормальных парней не так уж просто. Верно? Думаю., ваша работа будет оценена по достоинству. — Он бросил взгляд на скромную орденскую планку на полковничьем кителе, который висел на спинке стула. — Кстати, врач из резервной тройки менее надежен профессионально?

— Скорее, наоборот, сэр. Хирург весьма опытный. — Полковник почуял неладное.

— Так что же?

— Быв_ают отклонения, сэр. — Полковник выразительно потер подбородок, как человек, проверяющий, чисто ли он выбрит.

— Виски?

— Нет, вина. Дорогие.

— Тоже интеллигент. Но интеллигент-аристократ. Недовольство, но другого сорта. Он во дворе? — Полковник привстал. — Нет-нет. Только покажите.

Штатский подошел к окну.

— У виллиса. Рядом с Байденом. К нам в профиль. Высокий. С вытянутым лицом. Длинноносый. — Полковнику явно не хватало простого жеста указательным пальцем — он знал, воспитанный человек себе такого не позволит, — поэтому уточнял, чтобы исключить визуальную ошибку штатского. — Капитан Уиллер, — вспомнил он наконец немаловажную деталь.

— Спокоен. Неразговорчив, — отметил штатский, — не суетится по пустякам. То, что надо! Толстяк, худышка, и… Росинант. Троица Сервантеса! При некотором воображении… Это и есть основная тройка — Байден, Гурвиц, Уиллер, — не так ли, полковник? — И он снова, уже демонстративно, посмотрел на полковничий китель с орденской планкой.

— Совершенно верно, сэр, — пробормотал внезапно уставший хозяин кабинета.

Вечером капитаны Уиллер, Байден и Гурвиц вылетели в неизвестном направлении.

Штатский впервые переступил порог аккуратного японского домика двадцать шестого июня, а ровно через месяц, или, уместнее сказать — это имеет смысл — ровно тридцать семь лет назад, двадцать шестого июля 1945 года, США, Великобритания и Китай потребовали от Японии безоговорочной капитуляции. Президент Трумен в Потсдаме выступил с декларацией, принятие которой значало бы для японцев «потерю лица». Императорский кабинет мпнистров требование капитуляции отклонил. Если бы кабинет принял предложение трех держав, Уиллер, Байден и Гурвиц остались бы не у дел. Вернее, вся возня с отбором их кандидатур и последующими тренировками оказалась бы излишней. Если бы кабинету дали возможность принять предложение о капитуляции, жизнь сотен тысяч людей могла бы сложиться совершенно иначе.

Сержант по-прежнему приносил полковнику цветы с диковинными названиями, капитан-переводчик Марден — они с полковником неожиданно сдружились — достал несколько трактатов о распутстве высшего японского дворянства и по вечерам переводил избранные места. Полковник слушал, покряхтывании время от времени задавал капитану вопросы, которые ставили в тупик… нет, не переводчика, а просто мужчину. Война шла своим ходом, и никто не вспоминал трех офицеров, неожиданно покинувших свои части незадолго до ее окончания.

Полковник часто стоял на берегу океана и смотрел на самолеты, плывущие к северу. Там цепью в тысячи километров тянулись японские острова. Там, как рассказывал капитан Марден, на склонах гор Есико в апреле расцветала сакура. Там ранним летом по ночам распускались белые гроздья пятилистных унохана и пела кукушка. Там был диковинный для полковника мир, населенный непонятными людьми, которых он в душе считал необыкновенно коварными и очень боялся.

Июль был жарким. Полковник утешал себя тем, что в его родном штате, в Нью-Мексико, наверняка еще хуже, просто как на ^сковородке. Здесь хоть влажно, работал кондиционер, и, ветер с океана обдувал изнывающее тело. Вечерами становилось прохладнее. В Нью-Мексико у него остались жена и сын, пятилетний карапуз, совсем кроха. Он еще не видел ни в чем смысла или, наоборот, бессмысленности. Жена, конечно, могла бы рассказать полковнику кое-что, будь она внимательнее, не трать все время на малыша и на терпеливое ожидание мужа. Но она не была наблюдательной. Ее не удивляли ночные колонны грузовиков, не удивляли молодые здоровые парни в мундирах военной полиции на дорогах. Ее вообще ничто не удивляло до шестнадцатого июля. Да и потом она не могла толком понять, о чем говорят соседи. О.какой-то сверхбомбе. При чем здесь бомба? По ее представлениям, все бомбы были там, далеко на западе, за огромным океаном, где воевал муж, отец ее ребенка. Она не знала, что шестнадцатого июля в пустынном районе штата была успешно испытана первая в мире атомная бомба. Началась новая эра. Эра до бомбы кончилась. Началась эра

после. Но молодая мать ничего не знала, а узнав, не поверила бы. Черчилля информировали: «Двойняшки родились благополучно». А откуда молодая женщина, все интересы которой замыкались на голубоглазом создании с пухлыми гу-бешками, могла знать о каких-то еще близнецах, тем более — что это за двойняшки?

Бывают удивительные совпадения. Именно шестнадцатого июля Макбрайд получил письмо из дома. Жена писала:

«Мой дорогой!

У нас все хорошо! Наш мальчик до смешного похож на тебя. Он почти каждый день спрашивает, когда ты приедешь. Что я могу ответить? Он даже косолапит, как ты, чуть подгребая левой ногой. Дорогой, очейь скучаю без тебя. Даже не представляла, как много ты для меня значишь. Посмотреть бы в глаза тем людям, которые придумали войну. Но у нас их нет. У нас все тихо, все хорошо. Лето жаркое. Малыш бегает голышом, и я целую его в розовую попку. Он часто лежит на траве и, когда хочет пить, пьет прямо из ручейка, который протекает рядом. Сначала я шлепала его, потом разрешила пить. Бояться нечего, кто-то из соседей сказал: в нашем округе, да и вообще в штате самая чистая вода и нетронутая природа. Теперь утоление жажды из ручья стало у нас игрой: он лежит на животе, сучит ножками, а когда я подхожу, набирает воду в рот, смешно раздувая щеки, и пускает струю мне в лицо.