Выводы? Скорее, алиби подлинные. Удивительно другое, что они есть у всех. Почему? Почему такое обилие алиби? Хоть бы у кого-нибудь дрожали руки и выступал пот при беседах с детективом, или что-нибудь в этом роде. Ничего подобного! Что означают алиби, которые есть у всех? Одноединственное — они знали, что ожидает Дэвида Лоу в ночь с девятого на десятое.

Элеонора поднялась. Подошла к телефону. Открыла справочник. Набрала номер:

— Простите, мисс! Не могли бы вы соединить меня с пунктом неотложной медицинской помощи Роктауна. При больнице? Все равно давайте. Подожду. Если можно, скорее! Спасибо.

Она сжимает и разжимает мягкий оранжевый шнур телефонного аппарата. В трубке трещит, Элеонора отшвыривает шнур.

— Нет, нет! Мне не плохо. Хотела бы узнать, кто дежурил в ночь с девятого на десятое июля. Доктор Хоуп? Дежурит и сейчас? Пожалуйста, попросите его.

Элеонора снова теребит шнур, она нервничает, даже йога разнылась.

— Простите, доктор. Говорит некто Уайтлоу. Я веду расследование дела мистера Лоу… Наслышаны? Доктор Хоуп, скажите, пожалуйста, вы были у миссис Лоу в ту ночь? Угу, угу. Ей действительно было так плохо?.. Что значит «так»? Ну, понимаете… Ничего подобного? Бредни стареющей симулянтки? Спасибо… И все же спасибо!.. Непременно… Спокойной ночи!

Все правильно, они знали. Им могли позвонить по телефону, незнакомый голос — бесстрастно сообщил бы: «Мистер — или миссис, без разницы — такой-то или такая-то, сегодня одному нашему знакомому позвонили, что с ним ночью что-то случится. Вам не кажется, что вы можете подпасть под подозрение? Поскольку у вас есть причины желать ему несчастья».

Элеонора легла за полночь. Она давно не спала так крепко и проснулась в прекрасном расположении духа. Солнце светило в окно. По комнате летал белый пух. Пели птицы, вовсе не хаотично, а скорее, высвистывали современную разноголосую симфонию. «Хорошо, что я живу не в центре. Можно послушать птиц…» Ее размышления прервал звонок. Говорил Харт, скорее, кричал:

— Миссис Уайтлоу? Харт! Тут такое творится! Такое! Приезжайте!

— Какое такое? Что случилось?

Элеонора огорчилась: прервали пение птиц, испортили утро, не дали позавтракать с дочерью…

Шел дождь. Мы сидели в своей угловой комнате. Андрей только что замолчал. Что за привычка обрывать рассказ на полуслове! Тем более что дождь и не думает кончаться. Стена воды. Носа никуда не высунешь. Так и будем сидеть как сычи, молча уставившись друг на друга?

Боюсь я этого враждебного молчания. Неужели он прав, когда говорит, что мы из разных поколений, что пропасть лет — самая непреодолимая? Не верю. Он нарочно так говорит, чтобы я всегда была готова: все закончится.

Он хитрющий. Иногда скажет что-то совершенно незначительное. Я пропускаю мимо ушей, а потом оказывается, что за этим крылся какой-то намек. Невероятно тонкий. Ужас. По-моему, он меня ревнует, хотя не хочет показать вида. Я все вижу. Чем больше он скрывает, тем очевиднее. Почему он молчит так долго?

Может, я к нему несправедлива? Он же рассказывает мне каждый день о событиях в Роктауне. Он даже показал некоторые документы на английском языке. Подлинные, как он сказал, и несколько копий, снятых с писем, которые Элеонора Уайтлоу посылала мужу. Откуда он их взял? Не говорит. Отвечает, чтр для событий в Роктауне неважно откуда. Жалко, бросила курсы английского, так хотелось бы прочесть письма Элеоноры.

Она мне нравится. Нравятся — самостоятельные женщины, которые умеют улыбаться в тот момент, когда больше всего на свете хочется плакать. Когда Андрюша рассказал, что миссис Уайтлоу стирает белье, захотелось увидеть ее. Она же совершенно обыкновенная женщина, и у нее множество обычных женских проблем: любовь, неуверенность в партнере, страх увядания, высокомерие с оттенком беспомощности и растерянности. Стирка, еда, надежды, крушения… Интересно, о чем думает Элеонора, когда стирает белье? Например, я очень часто размышляю за стиркой — руки заняты, а голова свободна, — вдыхая запах растворенного в воде стирального порошка, хотя кто-то сказал, что это вредно.

Мне хорошо с Андреем, с ним интересно. У меня есть подруга. Не близкая. Жизнь у нее сложилась не сказать чтобы удачно. Ей уже за тридцать, и, судя по тому, как она ведет себя, она на все махнула рукой — как будет, так и будет. Она много чего видела в жизни, поэтому рискует давать советы. Я очень благодарно слушаю и никогда не перебиваю. Мама говорит: если бог и дал мне хоть какой-то талант, то это — талант слушать. По-моему, вовсе не мало. Правда, не нужно забывать, что когда мы слушаем других, то слышим только себя: все, что нам не подходит из слов говорящего — раздражает, вызывает протест, — просто стирается тут же, стирается не памятью, не временем, как иногда говорят, а не отходя от кассы, мгновенно уничтожается. Каждый старается помнить только то, что не наносит ущерба его психическому равновесию.

Подруга говорит: «Знаешь, за что любят мужчин?» Я, конечно, развешиваю уши. «Некоторых мужчин любят за то, что они умные, некоторых за то, что они красивые, некоторых за то, что они настоящие мужчины — ну, ты понимаешь, что имеется в виду, — некоторых за то, что у них много денег (я знаю, так говорить и думать плохо, но что делать, если это так на самом деле), а некоторых, — говорит подруга и поднимает палец, как моя учительница в первом классе Анастасия Калинична, — за то, что с ними интересно.

Ты понимаешь? Интересно! Тут все: и умный, и красивый, для тебя конечно, и все-все другие достоинства. Вот что значит интересно. С человеком интересно».

Мне интересно с Андрюшей. Вчера мы стояли на мостках, которые выдаются далеко в море. Одни. Солнце только что село. В такое время дня как редчайшее явление природы рождается зеленый луч. Что-то происходит в атмосфере — отражается, преломляется, — и вдруг вспыхивает ослепительный зеленый луч. Ничего подобного с нами не произошло. Хорошо хоть, могло произойти. Стояли вдвоем. Было тихо и красиво: Внезапно потемнело, с моря подул холодный ветер, и лодка, рыбаков, которая до этого казалась украшением такого мирного маринистского полотна, стала утлой, беззащитной перед стихией, как будто молящей о помощи. Ещ, е несколько минут — и стало совсем темно. Побежали валы.

— Когда мне не было двадцати, такие вот штуки, как на волнах, — он показал на пеняициеся загнутые гребни, — назывались коками. Мужчины носили коки.

Я хотела спросить, какие мужчины: умные, красивые или те, с которыми интересно? Вовремя промолчала. Он нервничает, по-моему, если я интересуюсь другими мужчинами, если задаю самые невинные вопросы. Сказала дурашливо:

— Мелкими подскоками бегут волны с коками… Страшно! Темно!

И правда страшно. Стоишь лицом к морю и думаешь: а вдруг тонкого настила за спиной, что ведет к спасительному берегу, уже нет? И сразу почва начинает уходить из-под ног. Я видела людей, у которых начинала уходить почва из-под ног не потому, что так было в действительности, а потому, что в какое-то мгновение им начинало казаться, что у них уходит почва из-под ног.

— Страшно? — повторяет мой Лихов, так я называю его про себя или с близкими подругами. — Страшно? Я тебе не рассказывал о сочинениях Корнелия Агриппы, Парацельса, Альберта Великого?

Мне становится смешно. У меня был знакомый Альберт. Такой вертлявый парень, весь на шарнирах. Жуткий тип. Страшный дурак. Альберт Великий. Ну и ну! Он бы охотно представлялся: Альберт Великий — и не улыбнулся бы ни капельки! Дурак. Я не всегда понимаю, что передо мной умный человек, но дурака вижу сразу. Я как-то сказала Андрюше об этом. Он меня отругал: «Эти, которые дураки, как ты их называешь, такое вытворяют в жизни, что умным и не снится. Осторожнее с дураками!»

Прижимаюсь к нему. Накатывает большая волна. Она разбивается о сваи мостков и обдает мелкой, прохладной пылью, солоноватой и пахнущей чем-то первозданным.