Капли струятся по его лицу, а может, это и есть слезы. Конец. Они расстаются. Права ли героиня? Или Вивьен Ли, произнося эти слова, ни на секунду не сомневалась в том, что они лживы, или лживы и правдивы одновременно, как очень часто случается.

— Так здесь не может родиться любовь? — Наташа смеется, ее голос звенит, она молода для нашего времени, в котором живут сорокапятилетние мальчики, и зачем ей знать, что говорила давным-давно красивая женщина на поливаемом дождем лондонском мосту стройному летчику. Зачем ей знать? Тем более что в реальной жизни такого не было…

— Значит, не хочешь отвечать?

Она еще громче смеется и произносит фразу, которая всегда выводит меня из равновесия:

— Не хочешь, как хочешь.

Я всегда считал, что только бесцеремонные люди пользуются этой фразой, бесцеремонные и глухие, этически глухие. Мне хочется зло оборвать ее. Но я молчу, уставившись на спасительную гладь моря.

Как хорошо начинался день, и теперь, потому что когда-то, много лет назад, Вивьен Ли произнесла с киноэкрана фразу, в истинности которой каждый вправе сомневаться, у меня портится настроение. Оно портится и потому, что Наташа сказала: «Не хочешь, как хочешь», — ничего особенно обидного в этих словах как будто нет, но они обладают способностью разъедать отношения.

Ну, что особенного в порывах ветра, несущего песок, и тем не менее проходят века, и ветер разрушает мощную кирпичную кладку толстых стен. Потом об этом говорят: время, неумолимое время разрушило. Разрушило не время как таковое, а разъедающие факторы.

Факторы риска. Факторы риска в человеческих отношениях. Что разрушило брак Элеоноры Уайтлоу и Джэрри? Время? Вряд ли. Они прожили всего пять лет. Может быть, они не любили друг друга? Ерунда. Они и сейчас, уже после того как расстались, любят друг друга. Может быть, им не хватало денег? Может быть. Но сама по себе нехватка денег еще не фактор риска, скорее, это питательная среда для этого мерзкого фактора. Так почему же люди расстаются, не только когда ненавидят, чему есть хотя бы логическое оправдание, но даже тогда, когда они любят друг друга? Отчуждение. Страшный вирус. Коварный. Не знающий никаких преград, не ведающий жалости и сострадания. Вирус, способный погубить человека и его хрупкий мир.

— Какой сегодня день! Чудо, просто чудо!

Наташа перегнулась через решетку балкона, и утренний ветерок попытался унести ее волосы в море. Мое настроение' снова изменилось, стало хорошим: у современного человека настроение в течение часа может измениться не меньшее число раз, чем мода за какое-то десятилетие. Как только неприятное чувство отступило, мне сразу же захотелось сделать что-то приятное женщине, которая согласилась терпеть мои причуды, хотя у нее и своих никак не меньше.

— Смотри, смотри! — крикнула Наташа и ткнула куда-то пальцем.

По аллее пансионатского садика бежал низенький толстый человечек с оголенной макушкой, бежал в тщетной попытке остановить время. Он трудно дышал, оплывший живот вздрагивал, глаза 'вываливались из орбит. Я хотел произнести небольшой монолог о недопустимости использования в данном случае указательного пальца, но назидательность и жажда примирения редко уживаются вместе. Поэтому я лишь спросил:

— Ты имеешь в виду бегущего толстяка?

— Что значит бегущий толстяк? Присмотрись! — Она торжествовала. — Это же Харт! Вылитый Харт!

Верно: фигура, бычья повадка, одышка, безусловно, напоминали Харта. Смешно смотреть, как толстяк бежит по дорожке, посыпанной галькой, и не знает, что его двойник ломает голову над странным преступлением, совершенным во вверенном ему городке.

Откуда-то из середины стеклянной коробки пансионата, стоявшей ребром к нашему дому, раздался писклявый голос:

— Иван Сергеевич! Ива-ан! Ты что себе думаешь?

Вслед за этим в дверях лоджии четвертого этажа показалась женская голова, утопающая в гигантском стоге травленных перекисью волос. Толстяк остановился как вкопанный, можно было подумать, что на него не распространяются законы инерции.

— Ты что себе думаешь? — снова донеслось сверху.

Толстяк вскинул голову и раздраженно буркнул:

— Я ничего себе не думаю. Ничего! Нуль! Нуль сотых, нуль десятых! — и, чтобы быть окончательно уверенным в том, что жена его поняла, он соединил большой и указательный палец в кольцо, символизируя нуль, и несколько раз энергично потряс рукой, как коренной неаполитанец.

— Кстати. — Наташа быстро повернулась, посмотрела расширенными от необъяснимого восторга глазами. — Кстати! Что-то давненько не слышно о Харте? И подозрительно тихо: можно подумать, он перестал стрелять по банкам из-под пива во внутреннем дворе полиции Роктауна.

Я ухватился за недвусмысленный повод для примирения. Мы сели в шезлонги на балконе и перенеслись к другому морю, другому побережью, другому жаркому дню. Пожалуй, это было первое утро, когда мы не пошли купаться.

О СОБЫТИЯХ 12–13 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

Харт расставил пустые банки — всего десять штук. Придирчиво осмотрел шеренгу жестянок и добавил еще две. На деревянном столе разложил оружие. Джоунс стоял рядом, готовый выполнить любую просьбу шефа. За его спиной высился столб, в который были забиты крюки, а на них впселп специально заказанные Хартом шрифтовые плакаты. Харт считал, что бесполезных знаний не бывает. Время от времени он менял плакаты. Вот что было написано на них сейчас:

Если верить ученым, к 11948 году у человека полностью атрофируется мизинец. (На самом плакате Харт наппсал

карандашом: «Жаль, мы не доживем до этих времен».'Харт всегда уверял Джоунса, что, когда держишь рукоятку револьвера, самое важное знать, куда убрать мизинец.)

Один пенс, положенный в банк из расчета шесть процентов годовых в первый год от рождества Христова, стоил бы сегодня 25 и еще сорок шесть нулей долларов. (Рукой Харта было написано: «Как вы полагаете, Джоунс, Христос догадался положить один пенс на свое имя в первый год после своего рождения?»)

Одной парфюмерной фирме удалось создать и выпустить в продажу мужской одеколон с запахом новенького дорогого автомобиля. (Рукой Харта было написано всего одно слово: «Обалдели!»)

Было тихо, и Харт не без удовольствия представлял, как зачертыхаются святоши и загримасничают изъеденные молью моралисты, когда он начнет палить.

— Все заряжены? — Харт кивнул на стол.

— Полагаю, сэр.

Джоунс повел плечами и сдвинул один из плакатов. Как и его шеф, он не терпел беспорядка и тут же аккуратно поправил плакат, как раз тот, что намекал на финансовую нераспорядительность Христа.

— Оружие в нашем деле — штука не последняя. Возможно, оно и пригодится всего раз в жизни. Но это будет именно тот раз, когда ничто другое в мире не сможет вам помочь: ни связи, ни любовь, ни деньги, ни изощренный ум, ни красивая фигура, ни бешеный темперамент… — С этими словами Харт выложил в ряд по возрастающей три револьвера, смотрящие стволами в сторону бапок. — Вот этот, — он взял лежавший в середине, — с оружейных заводов Коннектикута, короткоствольный тридцать восьмого калибра, — прекрасный парень. Посмотрим, на что он способен.

Четыре выстрела раздались так быстро, что слились в один, и четыре банки, прижавшиеся к кирпичной стене, получили по дырке.

— Вот этот, — Харт положил руку на самый маленький, — бульдог тридцать второго калибра, специально для субботнего вечера, но лупит тоже дай боже.

Еще четыре банки были пробиты.

— А этот, — Харт любовно погладил здоровенный «маг-пум» сорок четвертого калибра, этот хорошо приберечь для ваших: заклятых врагов.

Загремели выстрелы. Харт стрелял, сжимая рукоятку

обеими руками. Когда двенадцатая банка получила причитающуюся ей дыру, Харт присел на маленький складной стульчик из парусины и удовлетворенно проговорил: