— Сейчас, — начал Барнс, — впечатление такое, что это паралич, но не исключен и парез. Если так, можно надеяться на быстрое улучшение. Тогда он выкрутится, считайте, без потерь.

— Парез легче, чем паралич?

— Что значит — легче? Парез — это не полный паралич, не такой глубокий, возможна успешная реабилитация больного, если организм достаточно силен.

— Мистер Барнс, а когда бы я могла видеть мистера Лоу?

— Видеть? — Барнс туже затянул узел пояса. — Видеть вы его можете хоть сейчас, но какой смысл? Он ничем не сможет вам помочь, поддерживать с ним контакт практически невозможно.

В какой-то миг миссис Уайтлоу показалось, что в голосе Вариса, описывающего бедственное положение Лоу, зазвучали торжествующие нотки. Варис встал, подошел к степе и поправил небольшой эмалевый медальон с портретом молодой женщины. Перехватив взгляд Элеоноры, заметил:

— Моя мать.

Элеонора хотела сказать что-то вроде: красивая женщина пли породистое лицо, но поскольку каждое из этих утверждений было спорным, промолчала, слегка кивнув. Сейчас она решала, как уговорить Барыса дать разрешение посетить Лоу. Но ой нужно не посещение со смирением во взоре и молитвенно сложенными руками — в таком визите не много смысла. Элеонора хотела побеседовать с мистером Лоу. Сразу возникал вопрос: как? Как разговаривать с человеком, который не только не может произнести пи слова, но и лишен минимальной возможности двигаться? Ей хотелось бы задать хоть несколько вопросов, совсем коротких, конкретных, получив ответы на которые, она смогла бы составить, пускай самое, общее, представление о том, что же произошло в угловой комнате мистера Лоу в ночь на десятое июля.

Барнс молчал: он справедливо полагал, что если миссис Уайтлоу пришла к нему, а не он к ней, то следует отвечать на вопросы, а не задавать пх. Поддерживать же светскую беседу, ни jk чему не обязывающую ни одну из сторон, он не умел, вернее, умел когда-то давно, когда был молод и считал для себя необходимым придерживаться надуманных правил светского общения.

Миссис Уайтлоу молча соглашалась с хозяином дома — вопросы должна задавать, разумеется, она. Но какие вопросы? Убей бог, этого она не представляла. Мистер Лоу жив, но для нее, для частного детектива миссис Уайтлоу, он практически мертв, недосягаем, общение с ним невозможно. Она вспомнила странную надпись на табличке, которую принес немногословный Джоунс в кабинет Харта: «Дэвид Ло. у — ты мертвец!» Только сейчас Элеонора поняла всю двусмысленность надписи. То ли неизвестные преступники хотели сказать, что Лоу — мертвец, потому что разбит параличом и не может ни двигаться, ни говорить, то ли они предрекали его близкую кончину и неотвратимость наказания или мести.

Все же сейчас Лоу был жив: да, он не может пошевелить ни рукой, ни ногой, да, он не может не только говорить или

шептать, но даже издавать нечленораздельные звуки. Все это так. Но остались глаза: он же в состоянии их закрыть, говоря «да», или не закрывать, говоря «нет».

— Мистер Барнс… — Элеонора на мгновение умолкла. — Дэвид Лоу слышит?

Барнс, казалось, обдумывал, чем может грозить такой вопрос, вернее, к чему может обязать непродуманный ответ. Молчание становилось тягостным. Наконец Барнс неспешно начал:

— Видите ли, миссис Уйатлоу…

Элеонора поморщилась, она давно поняла, что если кто-то начинает со слов «видите ли», то вряд ли можно рассчитывать на откровенный ответ.

Барнс был неплохим психологом, от него не укрылось неудовольствие миссис Уайтлоу. Однако он оставался так же невозмутим, как и раньше. Могло даже показаться, что доктор специально испытывает терпение Элеоноры, потому что он повторил:

— Видите ли, миссис Уайтлоу…

Элеонора не выдержала и чуть резче, чем хотела, прервала Барнса:

— Мистер Барнс! Не могли бы вы ответить на мой вопрос кратко — да или нет.

Она спохватилась, что слишком грубо оборвала немолодого человека, и, желая исправить неловкость, прибавила неожиданно просительно:

— Пожалуйста! Я вас очень прошу.

Есть мужчины, которые теряются перед умоляющим «я вас очень прошу», особенно, если оно/исходит от таких женщин, как Элеонора Уайтлоу. Мистер Барнс или был таким мужчиной, или разделял чувства некоторых представителей сильного пола, потому что он без минуты промедления ответил:

— Мистер Лоу слышит.

Элеонора, облегченно, не скрывая радости, вздохнула. С трудом вырванное признание Барнса давало некоторый шанс. «Вопросы следует формулировать с таким расчетом, чтобы Лоу мог отвечать на них или утвердительно, или отрицательно», — подумала она.

От Барнса не укрылись надежды Элеоноры. Он поднялся. Барнс во весь рост кажется сидящей в низком кресле Элеоноре огромным, он нависает над ней, и с высоты доносится:

— Вы, кажется, хотите с ним поговорить?

— Да, — соглашается Элеонора, не понимая, почему бы скрывать это.

— Ну, ну, — обрушивает Барнс сверху странные свистящие звуки.

Совершенно невозможно попять, что кроется за этим «ну, ну»: злость, поощрение, желание помочь пли предостеречь, или полнейшее безразличие? Потом Барнс, не обращая внимания па Элеонору, рассуждает вслух:

— Слышать? Слышать он может, хотя и не очень хорошо: это требует от пего много сил, слишком много… Видит он безусловно лучше. Хотите с ним поговорить? Могу понять, по не думаю, что вам удастся узнать что-либо вразумительное — в таком состоянии он вряд ли будет удовлетворительным собеседником. Впрочем, как врач я не возражаю. Попробуйте. То, что удается женщинам, даже в голову не может прийти мужчинам. Не правда ли?

Барнс придвинулся к Элеоноре так близко, что ей стали видны тонкие волоски в ушных раковинах, бледные веснушки на щеках и красное пятно, неровные края которого напоминали границы какого-то государства. «То, что иногда удается женщинам, даже не приходит в голову мужчинам. Не правда ли?» Слова «не правда ли» были сказаны мягко, вкрадчиво, даже дружески, как будто Барнс предлагал Элеоноре стать участницей заговора, которой он сможет доверить самую сокровенную тайну. Барнс принадлежал к той редкой породе мужчин, которые, не обладая никакими видимыми до_стоинствамп, а может быть, именно поэтому, выработали в себе удивительное умение безраздельно владеть женским вниманием.

— Как врач я не возражаю. Другое дело, что мы были, как бы это сказать, не то чтобы дружны, а близки, скорее. Да, близки. Хотел бы вас предостеречь. Не скажу, что хорошо знал этого человека. Знать человека невозможно, он непознаваем, просто я мог с наибольшим успехом предположить, как он поведет себя в той или иной конкретной ситуации. Всего лишь предположить, подчеркиваю. Мистер Лоу — неразговорчив, не любит выворачивать себя наизнанку перед каждым встречным. Он, по-моему, не очень-то верит в такую человеческую черту как сострадание. «Удивительно, Барнс, — изредка говорил он тихими вечерами в особняке, — удивительно, сколько ничего не значащих слов придумали люди! Сострадание, участие, человеколюбие… Вы представляете себе нормального человека, о котором можно во всеуслышание заявить: вот он, — и показать па субъекта с крючковатым носом или тонкими губами, еле скрывающими редкие желтые зубы, — вот ои человеколюбив? По-моему, это чепуха». Однажды я имел неосторожность спросить Лоу, верит ли он во что-нибудь. Он долго смотрел на меня, потом ответил: «Знаете, Барнс, я отношусь к вам с симпатией и вам могу сказать, что ни один мало-мальски приличный человек не смог бы ответить на ваш вопрос. Но я сам, Барнс, отношусь с большим недоверием и подозрительностью к людям, которые способны, допивая мутный кофе или ковыряя в зубах изящной костяной зубочисткой, спросить: а вы верите вообще во что-нибудь?»

Барнс поднялся, подошел к старинному буфету, открыл тяжелые резные створки. Он стоял спиной к Элеоноре и, казалось, напряженно обдумывал, что сказать. На самом же деле Барнс повернулся и совершенно буднично заметил:

— Зачем я все это говорю вам? О человеколюбии в понимании мистера Лоу, о том, верит ли он во что-либо или нет… Л хочу, чтобы вы представили: Лоу весьма непростой человек, не такой, как его мамаша, состоящая из полутора с лишним сотен фунтов мятущейся в поисках наслаждений плоти и нескольких, не бог весть каких сложных, интриг. Дэвид Лоу совершенно не однозначен. Его «да-» может означать «нет». Его «нет» ' может быть восторженным «да», а самое* трудное, что он сам толком не представляет, что, почему и каким образом захватило его в данный момент.