Особенно в эти мрачные дни мне трудно не согласиться с Ханной Блэк и поразительной логикой ее аргументации. В эти мрачные дни в моей памяти похожим аккордом всплывает разговор с подругой Ханьей. В музее в Сохо мы смотрели выставку квир-фотографов семидесятых-восьмидесятых годов. Среди них был Питер Худжар, которым мы восхищались; его черно-белые фотографии квир-аутсайдеров волновали меня уже много лет. Накануне я навестил бывшего парня в нашей некогда общей квартире в Парк-Слоуп, где он до сих пор жил. Теперь он состоял в браке с мужчиной на несколько лет младше, и у них появился ребенок, рожденный суррогатной матерью – милая, образцово-показательная гей-семья. Ни у кого из представленных на выставке художников не было счастливой романтической жизни, даже у Худжара. Большинство из них всю жизнь боролись с одиночеством и умерли слишком молодыми.
Я спросил Ханью, верит ли она, что дружба может быть реальной моделью жизни, способной компенсировать или заменить отсутствие жизни в паре. (Одной только формулировкой вопроса, уже содержащей в себе надежду, я поддался некой фантазии, некой форме проецированного исполнения желания.) Ханья лишь покачала головой. В конце концов, будучи одиноким человеком, ты всегда один, сказала она; в конце концов, все, включая твоих лучших друзей, живут в паре, и у них почти нет времени на тебя. Я тогда ответил, что отказываюсь в это верить. Не знаю, каким был бы мой ответ сегодня.
Но насколько сильно я на самом деле хотел вновь разделить с кем-то жизнь? Любовные отношения могут казаться надежной гаванью, прекрасной в своей обыденности, но могут и выходить из-под контроля, смещать границы, и это тоже по-своему прекрасно. Мне довелось познать и то и другое. Бывало, что обе версии жизни казались мне лучше той, которую я вел. Тем не менее, в какой-то момент я перестал по-настоящему желать романтических отношений. Может, это стало слишком болезненно, а может, во мне поселилось ощущение неизбывной безнадежности. Она маскировалась под реализм, под разумный взгляд на мир и свое место в нем. Конечно, бывали дни, когда меня настигали тоска и желание, и последние несколько лет моя жизнь не была лишена физической близости. Я то и дело ходил на свидания, встречался с мужчинами. Мы пили кофе или посещали музеи. От тех, с кем я виделся, не ускользала, как иногда казалось, моя потребность, которую я настолько от себя скрывал, что меня шокировало ее отражение на их лицах. Иногда я спал с этими мужчинами, но даже на второй или третий раз никогда не было ощущения близости. Мне казалось, что дело во мне. Будто я что-то себе не позволяю.
В пандемию подобных встреч, разумеется, не было, да я и не жалел об этом. Слишком трудно пойти против внутренней убежденности, которая не покидала меня во время свиданий и которую я с новой силой ощутил в те дни. Она пережила многие годы психоанализа, терапии и встреч в группе поддержки; она менялась, дифференцировалась, иногда пропадала, но никогда не исчезала полностью. Убежденность в том, что меня нельзя по-настоящему любить, что я буквально не достоин любви. Что мое тело непригодно в качестве объекта желания и сексуальных фантазий. Что жизнь со мной и без того требует слишком много усилий, а мои психологические проблемы слишком тяжелые, чтобы нагружать ими кого бы то ни было.
Конечно, я знал, что это убеждение во многом иррационально, и задумывался о его причинах, учился по возможности игнорировать его, противостоять ему, жить с ним. Но это не отменяло того, что оно постоянно возвращалось и было частью базовой грамматики моего самовосприятия. Носить эту убежденность с собой неизбежно означало отказывать себе в том, чего я так сильно желал. Как изменить столь глубоко укоренившиеся представления о себе, которые кажутся неопровержимыми истинами? Проще отключить желание, хотя бы на время.
В некотором смысле, если живешь один, все твое существование можно описать как «неоднозначную потерю» в понимании Полин Босс. Оплакиваешь потерю партнера, которого больше нет или пока нет. Колеблешься между уверенностью, печалью и вытеснением, в качестве компромисса отказываясь от идеи единения вдвоем. То и дело притормаживаешь, поскольку не знаешь, что делать дальше, и боишься следующего шага, который сильнее зацементирует твое одиночество.
Чем ты старше, тем больше совокупность этих неоднозначных потерь. Они проявляются в самые неожиданные моменты. В основном обходишься с ними привычным образом: стараешься все отрефлексировать и обрести уверенность в себе, концентрируясь на тех аспектах повседневной жизни, которые хорошо работают, на том, что приносит радость. А потом в один прекрасный день идешь гулять по Хазенхайде – солнца уже давно не было, в новостях один непроглядный ужас – и вдруг видишь отца, который учит двухлетнюю дочку играть в футбол. Девочка справляется на удивление ловко: максимально сосредоточенно толкает мяч одной ножкой, подбегает к нему и снова толкает другой ногой. И если забыться, то будешь стоять в слезах посреди парка, потому что когда-то ты хотел быть таким отцом, потому что когда-то думал, что станешь им.
Самое сложное в неоднозначных потерях одинокой жизни – вовсе не скорбь об отсутствии отношений. Труднее всего расстаться со всеми фантазиями о своей жизни, с идеями, которые принимались тобой как должное. Оплакиваемая модель жизни не только видна повсюду, но и успела в тебя впитаться. Учишься отпускать мысль, что ты создашь семью, будешь наблюдать, как растут твои дети и однажды оглянешься на прожитую с близким человеком жизнь и скажешь: смотри, все было не так уж плохо.
Рано или поздно мы теряем и фантазии, питающие другие формы единения вдвоем. В книге «Желание / Любовь» Лорен Берлант тонко проанализировала, насколько мы на деле нуждаемся в силе воображения, чтобы любить. Для нее любовь – это прежде всего мечта, в которой вожделение взаимно; мечта, которую распаляют наши сексуальные желания, культурные идеи и психологическая сила социальных институтов, таких как брак. Только благодаря этому мечтательству мы способны переносить проявления амбивалентности у любимого человека и терпеть фундаментальную ненадежность отношений: «Будь то в психоаналитическом, институциональном или идеологическом смысле, любовь всегда обречена быть продуктом фантазии»[80]. Именно воображение дарит нам магию преданности.
Долгое время я не испытывал недостатка в фантазиях об интимности и любви – скорее напротив, их было в избытке. Но скопившиеся неоднозначные потери, все жизненные концепции, с которыми пришлось расстаться, исчерпали мои запасы энергии поддерживать эти столь необходимые фантазии. Вместо того чтобы продолжать жить с ними, я предпочел их отпустить. Это казалось более разумным.
В книге «Текучая любовь» социолог Зигмунт Бауман описал любовные отношения как наиболее частое, интенсивнее всего переживаемое и самое тревожное воплощение амбивалентности в изменчивой современной жизни. Они колеблются между «сладкой грезой и кошмаром», поэтому составляют основной психотерапевтический запрос нашего общества[81]. Следует добавить, что это испытывают не только люди, состоящие в паре, – любовные отношения часто оказываются «грезой и кошмаром» для тех, у кого их нет или не может быть. Не исключено, что эта двойственность разрывает их изнутри даже сильнее.
Несколько лет назад, когда я, пребывая в депрессии после сложных отношений, приехал на пару месяцев в Лондон, друг привел меня в группу поддержки для людей с сексуальной и любовной зависимостями. Я понятия не имел, почему Том решил, что встречи этой группы мне помогут. Испытав на себе, что секс и любовь способны вызывать зависимость – особенно часто это происходило в те годы, когда я развлекался, пил и принимал наркотики – я был уверен, что все это осталось позади. По сравнению с тем временем я повзрослел и, как мне казалось, стал уравновешенным и разумным. К моему удивлению, встречи группы стали для меня откровением. На первый взгляд моя жизнь отличалась от жизни большинства участников, и все же мне было невероятно легко отождествлять себя с ними.
