Той осенью я часто вспоминал знаменитый тезис Жана-Франсуа Лиотара, выдвинутый им еще в конце 1970-х годов, о «конце великих рассказов». Он не имел в виду формы художественного нарратива, а описывал фундаментальную утрату достоверности, от которой страдает наше общество. «Рассказами» Лиотар называл политику и философию, подразумевая, что ни одна из этих областей не может больше претендовать на что-то вроде обязательной «рациональности»[5].
По моему впечатлению, только сейчас мы начали ощущать, что же конец этих великих рассказов означает для жизни и поняли: несколько последних лет мы буквально в режиме реального времени следим за этим процессом. Он отразился в тенденциях, из которых одни были отрадными, другие – крайне тревожными: например, конец нормы патриархального уклада и закоснелых представлений о гендере и одновременно конец коллективной ответственности и социальных действий, основанных на научных стандартах, а также утрата коллективной веры в демократию.
Для Лиотара конец великих повествований поставил под вопрос и «автономного субъекта», который может ссылаться на самоочевидные убеждения и, опираясь на общие для всех истины, знать, что правильно, а что нет. Вместо него, по мнению философа, появляются индивиды, отброшенные к самим себе, вынужденные искать собственный путь среди множества «малых рассказов». Ищущие Я, которые сталкиваются с фундаментальными изменениями эпохи и проживают жизнь, утратив уверенность в истине и желая обрести новую. Во мне всецело откликнулась идея об этих ищущих Я.
Вероятно, последним великим рассказом, пережившим такую смену эпох, можно назвать романтическую любовь. По крайней мере, отчасти. Конечно, мы всё больше уходим от «божественного» или «естественного» порядка полов, частью которого долгое время был этот великий нарратив. Конечно, принципиально изменилось и то, что мы вкладываем в понятие любви. Социологи, такие как Ева Иллуз, убедительно описали, как на любовь влияет коммерциализация чувств, капитализация тела, вся экономика эмоционального внимания, заключающаяся в вечном стремлении к большему и лучшему[6]. Однако идея любви почти не потеряла притягательности, по-прежнему находится в центре наших коллективных фантазий и занимает прочное место в горизонте личных ожиданий. Это все еще то, чего желает большинство людей, на что они надеются; это, возможно, самый важный компонент их понимания счастья. Для большинства из нас жизнь без любовной близости кажется неполной, несовершенной – будто в ней чего-то не хватает.
Ощущение, что ты несчастен, сегодня часто приравнивают к личному фиаско, хотя это может быть вполне адекватной реакцией на окружающие нас мир и общество. Даже отсутствие постоянных любовных отношений обычно воспринимается как личное фиаско, будто ты недостаточно привлекателен или недостаточно успешен экономически, будто ты психически не совсем для них пригоден. Если живешь один, эти витающие в воздухе подозрения настигают тебя повсюду, отражаясь даже на лицах других людей, в их сочувствии, их смущении или тайной радости из-за того, что им живется лучше.
Возможно, из-за такого восприятия мы до сих пор слишком мало знаем о повседневности и психическом состоянии людей, живущих в одиночестве. В книге «И это пройдет» психотерапевт Джулия Самюэль отмечает, что до сих пор в центре внимания психологических исследований находились партнерские отношения, жизнь вдвоем. Как люди справляются с жизнью в одиночестве, почти не изучалось, – что удивительно[7], поскольку сегодня люди как никогда вынуждены ставить себя в центр планирования собственной жизни. «Индивидуальная автономия» и «самореализация» стали коллективными идеалами[8]. Диапазон различных сценариев жизни существенно расширился, традиционные семейные связи ослабли. Браки и классические любовные отношения зачастую уже не такие долгие и стабильные, как раньше. Людей, живущих в одиночестве, сегодня больше, чем когда-либо прежде[9]. Таких людей, как я. Многие из нас не нашли себе партнера и не создали семью, даже если изначально хотели этого. Многие из нас вольно или невольно распрощались с великим повествованием о любви, хотя, возможно, всё еще в него верят.
Неважно, в отношениях мы или нет, – у всех есть потребность в близости, которую нужно удовлетворить. Не то чтобы это было легко выразить словами, но, приезжая к Сильвии и ее семье на Липницзе, я не чувствовал себя таким уж покинутым в своей жизни в одиночестве. Вопреки моим опасениям, после их переезда мы много времени проводили вместе. По вечерам в выходные дни, после особенно крупных работ над садом, мы сидели у костра, приятно измотанные, или располагались в большой кухне, где готовили, болтали, пытались убедить Лилит поесть овощей и играли с ней в карты. Чтобы стихли внутренние волны, полезно оказаться в компании людей, которых хорошо знаешь и которым доверяешь[10].
В каком-то смысле работа над садом оказалась еще одной главой в истории нашей с Сильвией дружбы, продолжением долгой истории, которую мы писали сообща, истории со взлетами и падениями, фазами напряженности и новыми начинаниями. Я знаю Сильвию с двенадцати лет. Мы вместе готовились к экзаменам по физике и истории, ездили гулять на озеро или в соседний городок покрупнее нашего. Она была первой, кому я признался в своей сексуальности. В девятнадцать лет, с походным снаряжением на спине, мы шесть недель путешествовали по Италии, курили косяки на пляжах Калабрии, часами хохотали и оба флиртовали с виолончелистом, устроившим нам частный концерт в родительском доме, окруженном апельсиновыми и лимонными деревьями. В Берлине мы снимали нашу первую квартиру. Переехав в Нью-Йорк, я останавливался у Сильвии в Кройцберге, когда возвращался в Германию. Через несколько дней после появления на свет Лилит мне дали подержать ее на руках, а чуть позже я стал ее крестным отцом.
Сильвия была одной из немногих, кто знал не только, кто я есть, но и кем я был два года, два десятка лет назад. Мы меняемся. Меняемся постоянно. И забываем, кем были когда-то. Даже если не хотим, мы забываем. Нам нужны люди, способные от этого уберечь.
Если живешь один, зачастую средоточием жизни становятся такие друзья, как Сильвия. Со многими дружба продержалась дольше самых продолжительных моих любовных отношений. Друзья для меня – источник самых серьезных конфликтов и самого большого счастья. Иногда дружба зиждется на общих интересах, на совместных абонементах в Берлинскую филармонию или Государственную оперу, на советах, что почитать и куда сходить. С одними друзьями я путешествую, с другими отмечаю праздники и поддерживаю почти семейные отношения. С некоторыми я дружу так давно, что вопрос, сколько лет мы знакомы, вызывает у нас смех; с другими дружба возникла совсем недавно. Моей старшей подруге уже за семьдесят, младшей – около двадцати пяти. Эти дружеские связи структурируют мою жизнь. С этими друзьями я ее разделяю.
О великом повествовании романтической любви так много пишут и снимают фильмов, в его честь возводят так много теорий, что зачастую мы игнорируем другие нарративы близости и интимности или не придаем им того значения, которого они заслуживают. Даже если у нас не складывается длительных любовных отношений, даже если мы не создаем семью и идем по жизни в одиночку, у нас почти всегда есть друзья. И для многих, как подчеркивает философ Мэрилин Фридман, дружба – один из самых бесспорных, прочных и приносящих наибольшее удовлетворение видов личных связей[11].
Дружба – это единственные отношения, которые полностью основываются на принципе добровольности, на взаимном согласии двух людей в той или иной степени обмениваться мнениями, проводить вместе время и быть рядом друг с другом. Их не получить от рождения, как кровные отношения с их ритуалами и обязательствами. Как правило, не связаны они и с законами любовных уз, предписывающими эксклюзивность и желание. Мы выбираем себе друзей по тому, кто они есть, и они выбирают нас по тому же принципу.
