Этот сюжет я увидела по одной из самых популярных новостных программ французского телевидения вечером одного из дней позднего мая. И тотчас же пришлось бросить укладку вещей. Завтра улетать в Москву после почти двухмесячного пребывания во Франции, и в чемодане всё ещё вперемешку — одежда, папки с бумагами, дискеты и кассеты, но слишком живо задела меня тема.

Речь же шла о группе французских беженцев, впервые посетивших Алжир, который они покинули подростками или даже ещё детьми: ведь, почитай, без малого полстолетия прошло. И вот теперь “черноногие” (так зовут во Франции французов, родившихся и выросших в Алжире), сошедшие на землю бывшего “заморского департамента”, садятся в комфортабельные автобусы и впервые за прошедшие десятилетия видят свою утраченную родину. Они взволнованы до слёз, слышатся восклицания: “вот здесь была наша школа”, “вот здесь — наш дом”. Иным удаётся войти в свои прежние жилища; их встречают вежливо и даже приветливо, но встречают уже новые хозяева, и остаётся только погладить некогда родные стены. А когда дело доходит до кладбищ…

Конечно же, смотрела я этот сюжет с понятным человеческим сочувствием, понимая, какие эмоции может он вызывать у французов. Но я-то смотрела его как русская, а потому мне тотчас же пришла в голову и такая мысль: доживём ли мы до того дня, когда вот так же, с бережным вниманием к их страданиям и воспоминаниям, встретят русских беженцев из бывших союзных республик и провезут по улицам Душанбе, Алма-Аты, Бишкека. Наконец — Грозного, Гудермеса, Ассиновской, всех тех городов и станиц, которые, гонимые жесточайшим террором, покинули сотни тысяч людей. Но о них, об этих людях, сегодня, в эйфории двусмысленной стабилизации в Чечне, вообще не принято вспоминать — словно их и не было никогда. А ведь они не просто там жили — многие из них вросли в кавказскую землю не одним поколением.

До сих пор помню письмо одного из моих читателей, хотя уже почти 15 лет прошло — тогда пожар на Северном Кавказе только занимался. Пришло оно из Дагестана, от человека, видимо, пожилого, и в нём он поведал, как ещё мальчишкой отправился со своей бабушкой на местное кладбище. Навестив могилы близких (сейчас уже не припомню, о ком шла речь), бабушка сказала: “А теперь пойдём проведаем дедушку”. Я, вспоминал мой корреспондент, не без детского злорадства попытался уличить её в обмане: “Мой дедушка жив!” На что бабушка с грустной улыбкой ответила: “Я говорю о могилке моего дедушки”.

Вот как глубоко уходят в землю Кавказа наши корни, продолжал этот коренной русский дагестанец, а теперь, чувствуем, подрубают, выдёргивают их.

С тех пор много воды — и крови — утекло на Кавказе, много утекло и русских беженцев, притом же не только из Чечни. В начале 1995 года, вскоре после взятия федеральными войсками Грозного, который был главной целью моей поездки, удалось заодно побывать и в посёлке Попов Хутор под Владикавказом. Здесь — сравнительно с тем, что происходило в других местах, неплохо принятые и устроенные правительством Северной Осетии — поселились русские беженцы из Чечни и Ингушетии. Последних было даже больше, в основном — выходцы из коренных казачьих семей. Совсем невдалеке виднелись остовы разрушенных и сожжённых домов — следы недавнего осетино-ингушского конфликта. Но о той трагедии и тех беженцах по крайней мере говорили, и говорили немало. Кое-что и делали. А вот исход русского населения из Ингушетии — по некоторым данным, сравнимый с исходом его из Чечни, — остался почти никем не замеченным.

Как и в годы Гражданской войны, полностью изменился национальный облик целых станиц. Но пропагандистская машина по-прежнему разрабатывает золотоносную (для иных — даже в самом буквальном смысле слова) жилу красного террора и “сталинских депортаций”. О беде же нынешней — ни слова. Сверху велели забыть — и журналисты послушно забыли, даже те, кто месяцами не покидал Кавказа. Соответственно, не тревожится и общество: “картинки” нет, значит, нет и проблемы. Те же, у кого всё-таки скребут кошки на сердце, успокаивают себя мыслью: ну там же нет войны, всё как-то образуется, вернутся. Мне такое доводилось слышать не раз.

Увы, звучит утешительно, но по сути — вполне бессмысленно. Вернутся, может быть, единицы, о массовом же, то есть подлинном возвращении не может быть и речи. Слишком много у него противников в самой Ингушетии, конфликты неизбежны, а русские беженцы, как мне кажется, урок усвоили твёрдо и знают, что в любой острой ситуации их центральная власть защищать не станет. Недавнее убийство русской активистки, как раз и пытавшейся наладить процесс возвращения изгнанников, лишний раз подтверждает такой вывод.

Нет, не вернутся, как не вернутся русские и в Чечню, теперь уже вполне моноэтническую республику. Зато как бы не увидеть нам новых беженцев, из других кавказских республик. Не слишком спокойно, например, в Адыгее, где не гремят почти ежедневно, как в Дагестане и Ингушетии, взрывы и выстрелы, но где растёт напряжённость и где меньше года назад на VI съезде Союза славян Адыгеи была выдвинута инициатива обращения к президенту РФ с просьбой о возвращении республики в состав Краснодарского края, как то и было до 1991 года. “Главное, — заявила лидер Союза Нина Коновалова, — чтобы славяне, проживающие в республике, на деле получили равные права с адыгами, а этого равенства как раз и нет”.

Приведённые ею цифры убедительно подтверждают такой вывод. И уж, во всяком случае, говорят о том, что проблема существует, а стало быть, требует непредвзятого рассмотрения. Однако воз и ныне там. Против проекта возвращения Адыгеи в Краснодарский край бурно выступила тотчас же отмобилизовавшаяся адыгская общественность. Причём мобилизация эта сразу вышла за пределы РФ. В движение протеста включились черкесские диаспоры Турции, Сирии, Иордании, Германии, США, Израиля, чьи телеграммы поддержки зачитывались на митингах. Разумеется, никакой ответной и хоть сколько-нибудь сравнимой по масштабам русской мобилизации не произошло (её не было и в ситуациях куда как более трагических), и вопрос тихо увял. Что не означает, конечно, исчезновения проблемы, с которой всё чаще сталкиваются русские теперь уже не только в национальных республиках РФ и от вызова которой всё ещё пытаются уклониться.

Словом, ко многим размышлениям и сопоставлениям побудил меня французско-алжирский сюжет, и по возвращении я поделилась ими со своей коллегой, известной журналисткой, в своё время тоже работавшей в “горячих точках” и немало повидавшей. Реакция оказалась неожиданной: “Всякие аналогии неуместны! У меня много знакомых среди “черноногих”, я знаю, как это было, весь этот ужас…” “А здесь — не ужас? — попыталась возразить я. — И ведь Франция всё-таки не так принимала своих беженцев, как Россия — своих, там это было делом и долгом всей нации”.

— Никаких сравнений, — вновь прозвучал твёрдый ответ.

Что ж, каждый видит мир по-своему. Мне же как раз после этого разговора особенно захотелось сравнить, тем более что тема не чужда мне лично: я родилась в Приднестровье, на днестровской границе погиб мой отец, с этой землёй связаны мои детские и, стало быть, глубже всех вошедшие в плоть и кровь воспоминания, там дорогие мне могилы. И мысль, что когда-нибудь граница здесь может оказаться прочерченной по евроатлантическому лекалу “нового соседства”, то есть оказаться закрытой для граждан России, как закрылись уже границы Прибалтики, — для меня одна из тех, которые преследуют в ночных кошмарах и от которых просыпаются в холодном поту. А ведь для какого множества людей, в одночасье лишившихся и хлеба, и крова, эти кошмары уже стали реальностью!

Нет, стоит всё-таки сравнить, тем более что у нас в последнее время вдруг объявилось множество людей, встревоженных судьбами “белой Европы”. Особенно же — Франции, будто бы уже стенающей под сарацинским игом. Кому-то видится Собор Парижской Богоматери, превращённый в супермечеть, так что угнетённым, но гордым французам не остаётся ничего иного, кроме как взорвать свою национальную святыню.