Погруженные в соответствующую языковую практику массы теряют возможность выразить свое недовольство, боль, свои требования. Они говорят о справедливости, а пресса и социальные верхи обвиняют их в “зависти”. Пробуют заикнуться о своих правах, а им наклеивают ярлык “экстремистов”. Пытаются уберечь от публичного разврата детей — “ретрограды”. Тревожатся о судьбе Родины — “национал-патриоты” и даже “фашисты”. У нас о т о б р а л и с л о в а, поставили под подозрение их смыслы, объявили опасным вековой опыт, в этих смыслах воплощенный. Лишили возможности говорить о себе и быть услышанными.
Это тем более легко проделать с народом а т о м и з и р о в а н н ы м. Простейший пример: большинство из нас с трудом дотягивает до очередной получки. Однако правительство и СМИ наперебой рапортуют об увеличении некой с р е д н е й зарплаты. И у человека возникает ощущение, что все богатые, только он один беден. И он замыкается в себе, переживает свою бедность как позорную болезнь. Боится признаться в ней. И уж, конечно, он не откликнется на призыв ославленных той же прессой левых активистов выйти на демонстрацию протеста.
Проблема похищения языка — не сугубо российская. Это наиболее драматичное следствие той ситуации, в которой оказался весь мир на рубеже веков. Французский философ Ален Бросса с горечью констатирует: “Плебей лишен слова”. Бросса разворачивает пугающую картину: “…Всегда имеется это невыговариваемое своеобычного опыта людей, опыта плебса в бесконечно разнообразных воплощениях, которому свойственно постоянно терпеть неудачу в том, чтобы быть услышанным в качестве узаконенной единичности, найти свое место в поле человеческого многообразия, сделать себя зримым и приемлемым в виде позиции. Есть этот плебс, чьим свойством будет либо неумение “членораздельно изложить”, либо неумение заставить себя слушать, либо упорство в том, чтобы скорее кричать, вопить, осыпать проклятиями, чем связно рассуждать, либо, наконец, вынужденно говорить заимствованными словами — всегда испытывая затруднения с языком” (Б р о с с а А. Невыговариваемое. В сб.: Мир в войне: победители/побежденные. Пер. с фр. М., 2003).
Бросса ссылается и на работы других мыслителей по той же тематике. Как видим, на Западе проблема остро ощущается и активно обсуждается.
Но если крупные социальные группы и целые народы лишить не только права на справедливый учет их интересов, но даже возможности выговорить жалобу, протест, мечту, это рано или поздно приведет к взрыву. Не случайно статья Бросса опубликована в сборнике, основной темой которого стали события 11 сентября 2001 года. Эту трагедию французские интеллектуалы рассматривают как з а к о- н о м е р н ы й, хотя, конечно же, “нигилистический” ответ на социальную и национальную несправедливость, воплотившуюся в образе Америки.
Показательно: в предисловии к сборнику его составитель Мишель Сюриа обращается к теме “конца Истории”, затронутой нами в разговоре о ситуации 90-x годов. Не сдерживая сарказма, Сюриа пишет: “Больше нет конфликтов… Нет конфликтов, потому что больше нет истории; нет Истории, потому что больше нет политик. Нет политик, потому что повсюду восторжествовала “единственно возможная политика”, политика капитала, политика рынка”.
Но, как это всегда случается в жизни, не подчиняющейся ни произволу силы, ни диктату броских формулировок, то, что представлялось “концом истории”, стало н а ч а л о м нового этапа развития. Да, Америка использовала 11 сентября для расширения своего контроля над миром. Однако именно подготовка иракской кампании, замешенной на слишком очевидной лжи, породила мощную антивоенную волну, в е р н у в ш у ю м а с с ы на арену истории. И если в предыдущее десятилетие западные интеллектуалы высказывали сомнения в том, а существует ли вообще общественная сила, которую, по традиции, именуют “массами” (Ж. Бодрийар), то уже в 2002-2003 годах они могли лицезреть эту “фикцию” на площадях европейских столиц. Миллионные протесты, которые мы наблюдаем сейчас, — это вершина (или, быть может, только промежуточная точка) процесса, начавшегося четыре года назад.
Наиболее проницательные аналитики уже сигнализируют о к а р д и н а л ь н о й с м е н е п р и о р и т е т о в. Самый значимый из таких сигналов — статья Збигнева Бжезинского, появившаяся в начале года в американской прессе и сразу же перепечатанная в России. “Соединенным Штатам следует взглянуть в глаза новой и чрезвычайно важной реальности, — предупреждает патриарх американской политики. — в мире происходит беспрецедентное по масштабу и интенсивности пробуждение политической активности” (“Независимая газета”. 17.02.2006).
Казалось бы, заокеанская элита должна только радоваться — не кто иной, как президент США только что объявил главной целью американской политики “продвижение демократии по всему миру”. Но Бжезинскому нет дела до демагогии официального Вашингтона. Он пишет о р е а л ь н ы х, а не декларируемых интересах Соединенных Штатов, а потому прямо указывает, что рост политической активности масс является г л а в н о й у г р о з о й американскому господству: “Основная проблема нашего времени — не терроризм, а всеобщее ожесточение, связанное с происходящим в мире пробуждением политической активности, носящей массовый и разрушительный характер… Энергия возбужденных масс преодолевает границы и бросает вызов ныне существующим государствам и всей мировой иерархии во главе с США”.
Со старческой подозрительностью Бжезинский видит в происходящем результат молодежного бунтарства: “…Демографическую революцию… можно сравнить с политической бомбой замедленного действия… Быстрый рост числа людей моложе 25 лет в странах “третьего мира” означает выход на политическую арену огромной массы встревоженных юношей и девушек. Их умы взволнованы доносящимися издалека звуками и образами, которые лишь усиливают их недовольство в отношении окружающей действительности. Их протестные настроения способны трансформироваться в “революционный меч”, поднятый среди десятков миллионов студентов, обучающихся в вузах развивающихся стран и в большей или меньшей степени интеллектуально развитых. Выходцы в основном из низших, социально незащищенных слоев среднего класса, эти миллионы студентов, воодушевленных сознанием социальной несправедливости, — не кто иные, как затаившиеся революционеры”.
Можно было бы поспорить со столь очевидной г е р о н т о л о г и ч е с к о й о д н о с т о р о н н о с т ь ю концепции. А пожалуй, и посочувствовать Бжезинскому: пытаться противостоять молодому напору с охранительных позиций бесперспективно.
Впрочем, отчасти теория Бжезинского справедлива, хотя, конечно, не объясняет всех аспектов явления. И уж, разумеется, она более чем характерна! Не только как точка зрения престарелого политика, опасающегося революции м о л о д ы х, но и как позиция д р я х л е ю щ е г о западного общества.
Однако до поры я воздержусь от спора. Зафиксирую только: м и р в о ч е р е д- н о й р а з м е н я е т с я. Причем, как и в 90-е годы, процесс не ограничивается политикой. Меняются ведущие социальные силы, география основных событий (Бжезинский не случайно выделяет “третий мир”). А главное — мироощущение.
Искусство с присущей ему чуткостью первым откликнулось на перемены. Показательна ситуация в кино — наиболее популярном виде искусства. Едва ли не все работы, отмеченные на самых престижных международных фестивалях этого года, имеют явно выраженный протестный характер. Гран при в Каннах получила картина Кена Лоуча “Ветер, качающий вереск”, напоминающая о борьбе Ирландии против английской оккупации. В Берлине приз за лучший сценарий получила лента Майкла Уинтерботтома “Дорога в Гуантанамо”, показывающая американских “борцов за демократию” в роли тюремщиков.
Ещё один призер каннского фестиваля — фильм Аки Каурисмяки “Огни городской окраины” — о простом охраннике, которого выбрасывают на обочину крутые жизненные обстоятельства. В Венеции главный приз получила не великосветская “Королева”, а лента “Тихая жизнь” о людях из китайской глубинки. искусство вновь поворачивается к человеку с улицы и дает ему возможность рассказать о себе. А можно сформулировать и так: “простонародье” само берет слово, возвращаясь не только на киноэкран, но и на политическую сцену.
