– Ты че пьяный что ли? – хлопнул его по плечу Швейк.

– Не перебивай. Так вот: драли меня эти бабенки так, что Священному Синоду не снилось! А в Синоде тоже не дети сидели! Войдешь, бывало, поутру в церковь, а бабы уже там, меня ждут! Мощные такие, как танки! Друг друга пихают, чтоб до меня первой добраться! И запах от них такой, что ладан перебивает!

– А как ты в дьяках оказался? – полюбопытствовал Швейк.

– Да обычным путем. Как все! Я с детства любил дрался. Как-то (лет двенадцать мне было) одного урода до смерти забил. Труп в реке утопил. Посадить меня тогда не посадили, но слушок нехороший прошел. Тут меня местный священник и приметил. Стал докапываться, почему я в бога не верю?! А мужик он был здоровый. Кулаки пудовые! Очко заиграло! Говорю ему: «Чего наезжаешь? Верую я!». Взял он меня к себе (боксеры всегда в цене были). С тех пор и пошло-поехало!

Милов перекрестился.

– Хороший священник был! Царствие ему небесное. Старик уже в годах, а дрался, как бог! От нас через реку другой монастырь был. Так их настоятель на моего наехал. Земельный спор. Хотел он у нашей церкви аж тридцать десятин землицы оттяпать!

Милов, видимо, вспомнив что-то, улыбнулся.

– Идем мы как-то с моим батюшкой, смотрим, а на встречу из соседнего монастыря их настоятель со своей братвой шагает. Я им так вежливо говорю: «Вы че тут ходите?! Это наша земля!». Короче. Слово за слово. Отколбасили мы их. Одного монаха в реке утопили!

– Это уж слишком! – заметил Швейк.

– Не фига было по нашей территории ходить! Эх! Славное было времечко! Встану, бывало, с утра, как запою:

– Господи помилуй! Господи по-ми-луй!!! – Милов запел могучим сильным басом. Раскатистые звуки его голоса, многократно усиленные эхом разнеслись по подвалу, сотрясли стены, замерли по углам. – В соседнем монастыре уже знали, если Милов с утра поет, значит будет всем морды бить!

– Что ж ты ни разу не сидел? – удивился Швейк.

– Было дело… Замочил я на пасху одного иеромонаха (он мимо нашей церкви проходил). Тут мне не свезло. Оказалось, он из Москвы. Я то думал из соседнего монастыря. Сам митрополит кипишь поднял! Он ему родственничком каким-то приходился. Стали под меня копать! Нарыли всякого. На трех стеллажах дело не умещалось. И драки, и поножовщина, и убийства. Я не ангел! Всякое бывало! Короче, пришлось потерпеть мне за правду и боксерский профессионализм! Засадили меня в острог. Типа: следствие у них. Пришлось давать! Я тогда в долги залез… Кредит взял! Потом сослали меня в одну деревеньку в Рязанской губернии. А там жрать нечего! От голода помереть можно! В остроге хоть кормили! А тут?! Стал я от такой жизни за шиворот закладывать. Сначала кагор. Потом на саг приналег. Саг там делали ядреный: девяносто градусов. Бывало, засосешь с утра литрушечку и ходишь по деревне, ничего не соображаешь… Одному смажешь! Второму в рыло накатишь. Проснусь утром, только перекрещусь. Ничего не помню! Как меня тогда пьяного телега не переехала?! На все воля божья! У тебе сага нет?

– Ты уже и так хороший! – заметил Швейк.

– Все под контролем! Так вот надоумил меня Господь бог деньгу заколачивать. Стал я людей помаленьку топить! А потом их же самих самоубийцами объявлять! Вся фишка в том, что самоубийц то в церкви не отпевают! А я отпевал! Но за большие бабки! Долги отдал, дом купил, из кабаков не вылезал, лангустов ел! В тысяча девятьсот пятнадцатом году в пух проигрался! Не иначе, как дьявол, против меня козни подстроил! Полиция возле дома день и ночь крутилась! Дело завели!

– Ты нам это уже рассказывал! – напомнил Швейк.

– Я как выпью, ничего не помню! – стукнул себя по лбу Милов. – Некачественный спирт в свое время глушил. Меня предупреждали, что память потеряю! А я чего-то не верил… Служил я тогда в одной деревеньке под Рязанью! Деревенька так себе, но бабенки там были – зверь! Однажды иду, смотрю, навстречу сисястая деваха чешет. Попа, как большой арбуз, а рожа вроде незнакомая. «Что такое?» – думаю: «Трахал я ее или еще нет?!». Представляете, мужики, не могу вспомнить! Начисто из головы вылетело. Ну, я – человек добрый. Дай, думаю, еще раз трахну. С меня не убудет. Повалил ее прямо на дороге. Она визжит, вертится! Вся красной сделалась, как помидорчик! Меня еще больше разобрало! И посреди полового акта (когда я в раж вошел) она вдруг, как вцепится мне в морду! Представляете?! Я обалдел!

На лестнице послышались звуки. Кто-то спускался в подвал. «Судьи» сразу приосанились. Выражение их лиц стало торжественным и серьезным.

Дверь распахнулась, и в подвал вошел Юровский. Он был одет по-походному: в длинном плаще, сапогах и шляпе. В одной руке он держал небольшой чемоданчик, в другой канистру для бензина.

– Рад, товарищи, что все в сборе! – Юровский обвел многозначительным взглядом «судей». – Пригласил я вас сюда по ответственному делу! Товарищ Ленин лично курирует этот вопрос.

«Судьи» стали еще более внимательными и серьезными.

– Как вы знаете, ситуация на фронте временно вышла из-под контроля. Завтра-послезавтра город возьмут белочехи. Медлить в такой ситуации нельзя. Из Москвы получено указание сегодня ночью ликвидировать гражданина Романова и всю его семью!

Юровский сделал эффектную паузу и строго посмотрел на судей.

– Рад поздравить вас с ответственным партийным поручением! Решением высших советских органов вы назначаетесь судьями над семьей супостата. Все необходимые полномочия предоставлены.

– Мы? – изумился Милов.

Швейк и Гитлер растерянно переглянулись.

– Вы. И это еще не все. Вам предстоит самим привести свой приговор в исполнение. Расширять круг посвященных партия считает нецелесообразным. Суд должен пройти в обстановке максимальной секретности и в самый короткий срок. До рассвета все должно быть кончено, а трупы сожжены. Я надеюсь, вы меня правильно поняли, товарищи?

Судьи еще раз переглянись и кивнули.

– Для уничтожения тел вам предоставляется канистра с бензином! И последнее, товарищи. Партия выбрала вас, потому вы люди – политически грамотные, ответственные, с обостренным чувством классового сознания и пролетарским чутьем. Я передаю вам слова товарища Ленина. Сами понимаете, кому попало, такое дело не доверили бы!

– Понятно! – кивнул за всех Милов.

– Партия выбрала вас, но партия, в случае чего, может строго наказать. Понимаете меня?! Еще раз повторяю. Ваш революционный международный суд рабочих и солдат, руководствуясь пролетарским сознанием, должен сегодня ночью изобличить и покарать граждан Романовых! Есть вопросы?

– Я вообще люблю суды! – заметил Швейк. – На них всегда узнаешь много интересного. В 1909 году в Яблонцах был суд над господином Роговицей, совладельцем банка «Роговица и сыновья». Судили его за уклонение от налогов. Уже в суде выяснилось, что налоги он все до копеечки заплатил, а привлекли его по ошибке. Но одна из зрительниц (на такие суды всегда ходит много женщин) признала в нем серийного маньяка. Год назад он ее изнасиловал, а затем отрезал голову ее подруге…

– Вот-вот! – Юровский взглянул на часы. – Вы тут поболтайте немного! Скоро их приведут! Председателем суда назначаю Милова. Русского императора должен осудить русский.

– Я порву его, как Тузик грелку! – заверил бывший дьякон.

– Суд должен быть быстрым и эффективным. Пара – тройка вопросов и смертный приговор! Тут же стреляйте в упор! Протоколы оформите по форме. Понятно?

– Понятно.

– Сделаете дело и сразу отстучите телеграмму Свердлову. Аппарат мы установили прямо здесь! – Юровский указал на громоздкую телеграфную аппаратуру в углу комнаты. – Пользоваться кто-нибудь умеет?

– Умею! – кивнул Швейк.

– Сразу по исполнению приговора уходите из города. Доберетесь до Москвы. И лично из рук в руки передадите протоколы товарищу Свердлову. Меня не ищите. Я уезжаю по ответственному и неотложному делу.

– Так точно! – по-солдатски рявкнул Милов.

– До свидания, товарищи! Успехов вам!