Сам же с Прокопом отправился на торг, где за тридцать копеек прикупил белый платок с красивым шитьём.

Вернувшись на постоялый двор, я возле одного из очагов наскреб немного сажи и чуть развел в горячей воде, которую пришлось покупать.

В итоге вышли этакие чернила. Достав перстень-печатку, в получившуюся массу я окунул печать. Подержал минуту, поставил ее на платок. Вышла она немного смазана, но все же вполне читаема.

Делал я все это в одиночестве, дабы никто не видел. Затем промыл ее и спрятал.

Платок положил на солнце, чтобы печать подсохла и не размазалась. Затем приказал своим послужильцам собираться.

Двадцать минут сборов, и мы были готовы выезжать. Как раз и печать подсохла. Мы направились в Подсосенский монастырь. Полчаса и мы уже подъезжали к нему.

Рядом с монастырем расположились пару подворий, а ворота самого монастыря были закрыты. Он имел небольшую деревянную ограду.

— Ну с богом, — перекрестился я, слезая с коня, потом достал иконы и образа из седельной сумки. — Вы тут пока будьте, то дело личное. Просьба матушки как-никак.

— А Царским людям ты другое сказал, — хмыкнул Елисей.

— Так я и им не соврал. В Сергиевом монастыре были и за отца своего я молился, а образа надо сюда в женский. Матушка просила. Пояснил я и, развернувшись, пошел к воротам. Приблизился и заколошматил в них.

Спустя пару минут, калитка открылась и оттуда выглянула совсем молодая монашка.

— Чего тебе? Чего колотишь? — Это дом божий, да и мужчинам тут не место, у вас вон, в Сергиевом монастыре, — сварливо произнесла она.

— Ты уж прости, что побеспокоил я. Только просьбу своей матушки почившей исполняю. Мне бы с настоятельницей поговорить, — выдал я.

Монашка лишь смерила меня подозрительным взглядом и бросила:

— Жди, — а потом захлопнула калитку.

Ждать пришлось долго, не меньше часа. Я уже совсем извелся. Наконец, калитка открылась и оттуда вышла женщина в годах, не меньше пятидесяти, одетая в женское монашеское одеяние, с шапочкой на голове и с посохом в руках. Ее сопровождали три монахини.

— Ты хотел видеть меня, отрок? Прибыл ты по просьбе матушки своей? — степенно произнесла он.

— Истинно так, — отвесил я поясной вклад. — Почила она, а перед смертью просила предать иконы и образа в женский монастырь, вот и прибыл я сюда. Да рядом за отца молился в Сергиевом монастыре.

— Отрадно слышать, что чтишь ты отца и мать свою, — настоятельница меня перекрестила.

Я же протянул ей две иконы, в локоть длиной, украшенные серебряными окладами.

— Как же звали твою мать отрок? Мы помолимся за упокой души ее, — кивнула настоятельница, принимая иконы и передовая одной из монахинь.

— Евдокия, — ответил я. — Помимо, этого примите от меня денежный вклад.

Я передал настоятельнице кошелек, в котором было пять рублей, и вновь удостоился благословения.

— Так же матушка хотела, чтобы меня благословила Мария Старицкая, очень уж она этого хотела, — глянув в глаза Настоятельницы, произнес я.

— Инокиня Марфа не принимает, — тут же изменился тон настоятельницы, а глаза так и сверкнули.

— Вы уж простите отрока несмышлёного, — повинился я. — Тогда дозвольте инокине Марфе подарок передать, что матушка моя сотворила.

Я протянул заранее заготовленный платок.

Настоятельница скривилась, но все же платок приняла, не обратив внимания на маленькую черную печать, стоявшую на нем.

Меня вновь благословили и покинули.

«Остаётся только ждать, или еще чего выдумывать. Коли это не сработает» — подумал я.

Время тянулось медленно. Из соседних крестьянских подворий выглядывали люди, посматривая на нас. А я мерил шаги в ожидании.

Спустя два часа раздался голос Елисея:

— Андрей чего мы ждем-то? Может, поедем уже? Есть охота.

— Ждем и ждать будем, сколько надо, — огрызнулся я.

Спустя еще два часа, калитка на воротах резко распахнулась. Да так, что раздался хлопок, и оттуда вынесло женщину в монашеском одеянии.

Глаза у нее так и лучились ненавистью, а лицо было перекошено злобой.

Она длинными шагами направилась ко мне, вцепившись в мой кафтан и поднесла к моему лицу недавно подаренный платок, на котором виднелась печать которую я поставил.

— Кто послал? Откуда у тебя это холоп! А ну отвечай! — Прокричала она мне прямо в лицо.

Глава 19

Я замер на мгновение, от такой, не такой встречи я ожидал от «родственницы».

Перед собой я видел лишь зеленые глаза полные ярости и злости, меня трясли за грудки как подушку.

Ее же слова так и звучали эхом у меня в голове. Мои же люди даже и не подумали вмешиваться и вовсе прикинулись бревнами. Стоящими и хлопающими глазами, деревянными чурбаками.

— А ну отвечай, холоп, — вновь прорычали мне в лицо, так еще и слюни полетели.

Тут уж и меня начало накрывать. Родственница, так уж и нужна она мне? Да пошла она….

— Какой я те холоп? — рявкнул уже я ей в лицо и оскалился, а после без затей ударил сверху по руке.

— Ай, — тут же донеслось от Марии. Причем в ее вскрике была не столько боль, сколько удивление.

Я же глянул за ее спину, из калитки на нас смотрело чуть ли не десяток монахинь вместе с инокиней.

«Мда уж, слишком много внимания для этой встречи», — промелькнуло у меня в мыслях.

Шаг вперед к отступившей от меня «тетушке», и я зашептал ей на ухо:

— Тише, Мария Володимировна, тише. Глаз много, и так, поди, в Москву отпишут о том. Не след нам внимание привлекать, — закончив шептать, я и отступил от Марии.

Бухнулся на колени, распростер руки и громко заговорил, пытаясь изобразить плаксивый и просящий голос.

Не знаю, удастся ли кого обмануть, но уж запутать хотелось.

— Мария Владимировна, али Марфа, как вас величать правильно, я уж и не знаю. Простите дурака! Платок сей моя матушка сделала, а может, и от бабки ей достался. Очень она просила вам его передать. Да поговорить, о судьбе своей рассказать, дабы вы помолились господу о душе ее да душе батюшки моего.

Мария ожгла меня недовольным и злым взглядом и, оглянувшись, заприметила сначала моих людей, а после и монахинь, что жадно рассматривали происходящее.

— Марфой меня нынче величать стоит, — сказала, как выплюнула, моя тетушка. — Подымайся, отрок, да пойдем на речку пройдемся, расскажешь все о матушке своей и батюшке. — А после, хмыкнув, добавила: — И о судьбинушке своей горькой. — Не дожидаясь меня, развернулась и пошла в сторону виднеющейся речки в трехстах метрах от нас.

Я тут же вскочил с коленей и махнул рукой своим послужильцам, дабы они не смели следовать за нами, да и глазами на монахинь показал, чтобы и им помешали если удумают пойти, и направился следом за «тетушкой», которая успела уже уйти на десять шагов вперёд.

Догонять ее я не спешил, а шарил руками по внутренним карманам, доставая оттуда крестик и печать, которые тут же напялил на себя, а после и грамотку духовную своего деда.

Марию Володимировну я догнал у самого бережка, она, склонив голову набок, смотрела в воду.

— Вот теперь и поговорить можно, — встал я рядом и поднес кольцо с печаткой к лицу.

Повернувшись ко мне, «тетушка» хотела сказать что-то резкое, но потом ее взгляд прикипел к крестику и печатке, и она запнулась.

Долгих десять секунд она их разглядывала, а после ее лицо скривилось в ненависти.

— Ты почто посмел надеть? Самолично запорю, — зашипела она, как кошка, готовая на меня скинуться.

«Мда, видать, у тетушки здесь совсем мозги закисли, а может, и с рождения она такая. Ну ведь узнала вещи. И даже подумала, что кто-то посмел надеть и показаться ей в таком виде. Ну не дура ли?» — промелькнуло у меня в мыслях.

— Читай, — тут же сунул я ей под нос грамоту. — Грамоте-то обучена? — иронично спросил я. — Не попорти, грамотка-то серьёзная!

Мария тут же вцепилась в грамоту, будто та могла ее спасти, и сразу начала читать, шевеля губами, а некоторые предложения даже вслух читала.