Еще более живописно рассказывается о втором чуде, случившемся в следующее княжение Василия III. Князю Ивану Михайловичу Шуйскому, проезжавшему мимо церкви святого Даниила в селе Даниловском, пришлось спешиться. Для того чтобы снова сесть на коня, он не нашел ничего лучшего, как встать на один из могильных камней. В это время «християнинъ же некто прилучися ту и возвести ему глаголя: “Господине княже, не дерзай съ камени сего всести на конь свой. Ведый буди, яко лежитъ ту великий князь Данил”. Князь же Иванъ, видя тогда… християнина, обличающего его, яко невежу вменяя, и небрегий о словесехъ его и спроста отвеща, глаголя: “Мало ли есть техъ князей”». С этими словами он вскочил на коня, но тот, упав на землю, испустил дух. Шуйский оказался придавленным лошадью и его едва живого вытащили из-под нее. Раскаявшись в своей дерзости, князь велел иерею петь молебен о своем прегрешении и панихиду по великом князе Данииле, вследствие чего вскоре стал здоров.

Третье чудо случилось уже в правление Ивана Грозного. Некий купец из Коломны ехал в небольшой лодке с товаром в Москву. Вместе с ним был его сын, с которым «случися тогда болезнь зельна толико, яко и живота отчаятися, и последнее дышущю». Увидев церковь в Даниловском, купец причалил к берегу и понес сына в храм, чтобы хотя бы успеть причастить его. Принеся сына к гробу Даниила, он велел петь молебен и получил исцеление своего отпрыска.

Результатом всех этих чудес стало решение Ивана IV о строительстве на этом месте обители. Царь распорядился «церковь каменну поставити и монастырь воздвигнути и кельи возградити и иноков собрати и общее житие составити»[85]. Так и возник нынешний Данилов монастырь.

Впоследствии Даниил Московский был канонизирован Русской Православной Церковью. Память его отмечается ежегодно три раза: 4 марта, 30 августа в воскресенье перед 26 августа – в Соборе Московских святых[86]. 28 декабря 1988 г. определением патриарха Пимена и Священного Синода Русской Православной Церкви в память 1000-летия крещения Руси был учрежден Орден святого благоверного князя Даниила Московского трех степеней.

К.А. Аверьянов,

ведущий научный сотрудник

Института российской истории РАН,

член Научного совета

Российского военно-исторического общества,

доктор исторических наук

О светло-светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами удивлена ты еси: озерами светлыми, реками многоводными, святыми кладезями местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми разноличными, птицами бесчисленными, городами великими, селами красными, садами обительными, домами церковными, князьями грозными, боярами честными, вельможами гордыми – всего еси исполнена земля Русская, о правоверная вера христианская!

Отселе до угров, и до ляхов, и до чехов, а от чехов до ятвяги, от ятвяги до литвы, до немец, от немец до корелы, от корелы до Устюга, туда, где тоймичи дикие, и за Дышущим морем, а от моря до болгар, от болгар до буртас, до черемис, от черемис до мордвы – то всё покорено было Богом христианскому языку, все поганские страны: великому князю Всеволоду, отцу его, Юрью, князю Киевскому, деду его, Володимеру Мономаху, которым половцы страшили детей в колыбелях, а литва тогда из болота на свет не выныкивала, а угры твердили каменные города железными воротами, абы на них великий Володимер тамо не въехал, а немцы радовалися, далече будучи за синим морем! Буртасы же, черемисы, вяда и мордва бортничали на князя великого Володимера. И сам кюр Мануил цареградский, опас имея, бесценные дары посылал к нему, дабы и под ним великий князь Володимер Цесарягорода не взял!

А в последние дни настала болезнь христианам, от великого Ярослава и до Володимера, и до нынешнего Ярослава, и до брата его, Юрья, князя Владимирского…

О великая земля Русская, о сладкая вера христианская!

Горели деревни. Ветер нес запах гари, горький запах, мешавшийся со смолистым сосновым духом и медовыми ароматами лугов. Сухой и тонкий, он лишь слегка, незримо, вплетался в упругую влажность ветра, и все-таки от него, от этого легкого и горького привкуса, першило в горле и сухо становилось во рту, ибо это был запах беды, древней беды народов и особенной беды деревянной, дотла выгорающей в пожарах русской страны. И это же был запах огня, жизни! Но почему так рознятся запахи дыма костров и пожарищ? О жилом, о тепле, о ночлеге и хлебе говорит дым костра, и о смерти, скитаниях, стуже – горький чад сгорающих деревень.

На вершине холма, на коне, что, потягивая повода и тревожно раздувая ноздри, нюхал ветер, тянувший гарью из-за синих лесов, сидел, глядя тяжелыми, в отечных мешках, зоркими глазами туда же, куда и конь, и еще дальше, за синие леса, за озера, в далекие степи мунгальские, русский князь. Он лишь на миг скосил глаза, когда внизу вырвалась вдруг из леса, ломая грудью ельник, ошалевшая от огня и страшного запаха дыма кобыла, и тотчас, следом за нею, выскочил на опушку и побежал по склону холма, кособочась, босой старик, с отдуваемой ветром бородой, в серо-белой некрашеной рубахе и таких же серо-белых, отбеленных солнцем холщовых портах. Мужик бежал, щурясь на бегу из-под ладони, зорко и опасливо глядя вверх, туда, где, темный противу солнечной стороны, стоял на коне князь и чередой тянулись, щетинясь остриями копий и шеломов, ратники княжой дружины. Кто-то из ратных, не выдержав, порушил ряд и поскакал впереймы, норовя раньше мужика ухватить за повод одичавшую лошадь…

Князь с холма продолжал глядеть вперед. Он знал эту дорогу. Долго будут тянуться, провожая, еловые да сосновые боры, березовые колки, дубовые и кленовые рощи, деревни и города, пашни и перелески, где остались, в чаще лесов, родной Переяславль, княжий стол, златоглавый Владимир. А там, за Муромом, за Окою, шире и шире пойдут поляны в разноцветье трав, по брюхо коню, чернее земля на пашнях, а там, за последними, потерянно прячущимися в приовражьях русскими землянками, начнутся степи, а за ними шумный и разноязычный Сарай, не поймешь: то ли торг, то ли город, то ли стойбище татарское?.. Где рев верблюдов, табуны коней, амбары, лавки, пыль, иноземные купцы и, среди всего, жалкие глаза русских полоняников. А там, за широкой, как море, рекой Итиль, по-русски Волгой, опять степи, чужие, мунгальские, где уже и не встретишь русского лица, только седой серебряный ковыль под ветром ходит волнами до края неба да изредка промаячат по этому морю плывущие караваны. А там, дальше, редкие сосновые перелески да пески, и цветные, рыжие, красные, зеленые и синие холмы, и снова степи день за днем, месяц за месяцем, и сухая пыль, то жаркая, то ледяная, и горы в мареве, и лица чужие, плоские, широкоскулые, будто трава их рождает так, целиком, в оружии, на диких степных конях. И совсем далеко ставка великого кагана, степной город, составленный из расписных юрт и лаковых разборных дворцов, готовый ежеминутно сняться с места и в реве, в ржании, в глухом и тяжелом, потрясающем землю стуке бесчисленных копыт плыть на новые земли и страны, рушить царства, губить города… Город, откуда так трудно возвращаться живым… Князь смотрел, каменея, за синие леса, за широкие степи, великий князь Золотой Руси!