— Я не часто удивляюсь, но ты меня удивляешь.

О чем, черт возьми, он говорил?

Я оторвал взгляд от своих рук и увидел, что он смотрит на меня сверху вниз.

— Есть причина, по которой ты не сражаешься за мою сестру?

Моей первой реакцией было сказать ему, чтобы он отвалил, но это был Лев, и я знал, что он не хотел, чтобы это звучало как обвинение.

— Это сложно, Лев.

— Да, — сказал он. — Вещи часто бывают сложными, пока мы не найдем того, кто их не усложняет.

Моя бровь опустилась. Что это было за дерьмо мистера Мияги?

То, что он сказал дальше, задело меня. И даже с учетом специфики разума Льва, я полагал, что он именно это и имел в виду.

— Я никогда не считал тебя трусом, Виктор.

Я медленно встал, пристально глядя на него, мой тон был совершенно спокойным, чего я не чувствовал внутри. Ярость катилась с меня волнами.

— Есть вещи, которых ты не знаешь. Следи за языком, брат.

Но Лев не чувствовал опасности, которую я представлял.

— Определение трусости — это недостаток храбрости. — Он наклонил голову на мгновение в раздумье, прежде чем выпрямиться. — Думаю, описание подходит.

— Лев, — предупредил я, моя решимость дала трещину, — не дави на меня.

И поскольку разум Льва работал не так, как у большинства людей, его ответ был хладнокровным и точным.

— Мина говорит мне, что иногда людям нужен толчок. Даже не в правильном направлении. В любом направлении. Чтобы заставить их двигаться. Потому что жизнь — это движение, и если мы перестанем, нам никогда не вернуть потерянное время. — Короткая пауза. — Ты какое-то время не двигался. Как и Настасья. — Его тон был пустым, но брови слегка нахмурились. — Тебе нужен толчок. Вам обоим.

Черт возьми.

Таким был Лев. В одну секунду ты хотел надрать ему задницу, а в следующую — обнять его.

Когда я ответил, он спросил:

— Могу я дать тебе совет?

Нет. Мне не нужен был совет. Я не хотел говорить. Мне было больно и тоскливо, и я хотел, чтобы меня оставили в покое, черт возьми.

Я вздохнул, но сказал.

— Конечно.

Лев посмотрел мимо меня, как будто меня там и не было. Он немного подумал, а когда начал говорить, то посмотрел мне в глаза.

— Жизнь начинается с любви.

С этим странным, но милым заявлением человека, который не всегда чувствовал, он хлопнул меня по плечу и оставил наедине с мыслями.

И в каком гребаном беспорядке они были.

— Ма.

Раздраженное заявление вырвалось у меня изо рта, когда моя мать украдкой положила еще риса на мою тарелку.

— Тебе нужно поесть, — сказала она без намека на раскаяние. — Ты растущий мальчик.

Я моргнул, глядя на нее, и мой нос сморщился.

— Я перестал расти десять лет назад. — Она продолжала накладывать, и я протянул руку, чтобы защитить свою тарелку. — Ты не могла бы остановиться?

И поскольку она была русской мамой, ее лицо превратилось в лицо грустного щенка, но, к счастью, она отступила.

— Однажды ты пожалеешь, что меня нет. — Вернув кастрюлю на плиту, она продолжала вызывать чувство вины. — Однажды у тебя будет жена, и она приготовит тебе это самое блюдо, и оно будет прекрасно. — Ее губы опустились. — Но это будет не мое, и ты заметишь.

Я не мог не улыбнуться ее драматизму.

— И когда этот день наступит… — я встал, неся свою почти полную тарелку в раковину. — Я буду плакать рекой, проклиная богов за то, что они забрали тебя у меня. Я буду сидеть под дождем и выплакивать свое гребаное сердце. Рыдать, пока меня не вырвет. — Я поцеловал ее в щеку, и она отмахнулась от меня, сдерживая улыбку. — Обещаю, мама.

Я прошел по коридору, чтобы умыться, и пересек вход в комнату сестры, затем остановился, пятясь назад, пока не оказался в открытом дверном проеме.

Аника сидела на кровати, глядя в никуда. Когда она заметила меня, то изобразила улыбку, которая была механическим растяжением губ, и ничем более.

— Привет.

— Привет, — ответил я, оглядывая ее. Я увидел темные круги под ее голубыми глазами, тусклые медно-рыжие волосы и бледную кожу. Она похудела?

— Выглядишь немного грустной. Как ты себя чувствуешь?

Она подтянула колени к груди и защитно обхватила их руками.

— А, ты знаешь. — Она легко вздохнула. И я не мог больше терпеть это дерьмо.

Войдя в комнату, я закрыл за собой дверь и подошел ближе.

— Я больше не знаю, что с тобой происходит.

Аника усмехнулась, но в этом была враждебность.

— Это уместно, поскольку я больше не знаю, кто я такая.

Все, что я видел, было мучением, физическим и душевным. Мне это не понравилось.

— Ты можешь поговорить со мной, Ани. Обо всем. Никакого осуждения не будет.

Ее лицо изменилось, стало несколько мрачнее.

— Как будто ты говоришь со мной, — парировала она. — Ты рассказываешь мне обо всех своих проблемах, верно, Вик?

Ох. Сегодня она была болтливой. У нее, к сожалению, тоже был мой характер.

— Это другое. — Но это не так. Мы оба знали, что наши отношения брата и сестры всегда были односторонними. — Я твой старший брат. Я не должен изливать на тебя свои проблемы. Моя работа — держать груз на своих плечах, чтобы твои оставались невесомыми.

Внезапно она стала выглядеть одновременно тронутой и раздраженной.

— Я могу поднять некоторый вес, понимаешь? Между нами двумя бремя уменьшится вдвое. Я счастлива разделить с тобой этот груз.

Мне повезло. Она была хорошей сестрой. Лучшей.

— Не твое бремя, чтобы делиться им, малыш. — И как только она открыла рот, чтобы издать яростную тираду, я думаю, удивил ее, когда признался: — Но если бы я собирался поговорить с кем-то о той ерунде, которая происходит в моей твердой, как камень, голове, это была бы ты, Ани. Без сомнений.

Ей потребовалось мгновение, но, когда она улыбнулась, это было по-настоящему. И поскольку здесь становилось слишком мило, я дернул подбородком в ее сторону и сделал то, что должны делать старшие братья.

— Прими ванну. От тебя дерьмово пахнет.

Мне было достаточно выражения чистого возмущения на ее лице. Я открыл дверь и начал смеяться, когда подушка пролетела мимо моей головы.

Глава 8

Настасья

В ту же секунду, когда я вошла в дом после своей неполной тренировки, я запнулась, услышав музыку, играющую на кухне. И поскольку это мог сделать любой из знакомых, я действовала осторожно. Но как только я услышала, как она выкрикивает слова «Livin' On A Prayer», я рассмеялась, вытерла пот со лба и вошла в комнату, спросив легким и беззаботным тоном:

— Что ты здесь делаешь?

Кара стояла, склонившись над моей стойкой для завтрака, и читала огромный учебник.

— Жильцы наверху снова трахаются.

Верно.

— И шум беспокоит тебя? — спросила я, приподняв брови, потому что едва могла расслышать Bon Jovi из своей портативной колонки.

И, как Кара, которую я знала, она издала глубокий горловой звук, а затем призналась.

— Не совсем так. На самом деле, я гораздо лучше работаю, когда вокруг меня происходит хаотичное дерьмо. Просто стены тонкие, как бумага, и — я даже не шучу — я все слышу. Все. Проблема в том, что меня это возбуждает. Типа, супервозбуждает. Не могу сконцентрироваться, когда возбуждена. И вот я здесь. — Она улыбнулась мне. — Никакого риска найти секс здесь. Нисколько. Держу пари, у тебя в лобке запуталась паутина.

— О, как грубо. — Я бросила в нее свое мокрое от пота полотенце, и она поймала его, но как только поняла, что это такое, с отвращением вскрикнула и отшвырнула прочь. Оно мягко приземлилось на пол.

— Зато правда, — пробормотала она, все еще испытывая отвращение, вытирая руки о джинсы.

Я покачала головой, подошла к холодильнику и достала упаковку яблочного сока. Когда я отпила прямо из коробки, выражение лица Кары стало обиженным.

— А если бы я захотела?

Итак, я втянула яблочный сок в рот и демонстративно выплюнула его обратно в коробку, прежде чем встряхнуть и передать ей.