Капитан зажег в салоне свет. Увидел на полу бутылку из-под водки. И замер: рядом лежал «макаров» с глушителем.

Он обернулся к напряженно следящему за машиной старшему сержанту:

— Воронин, вызови группу.

— Понял! — отозвался тот и, не выпуская из поля зрения джип и место происшествия, ловко управился с радиотелефоном, передал просьбу шефа.

Горуправление находилось рядом. И подкрепление прибыло через три минуты.

В багажнике джипа, накрытый брезентом, лежал труп старика. Он уже окоченел. На шее виднелся багровый след от удавки.

— Да это же прокурор Семенов, — сказал капитан, разглядывая мертвеца. — Кому он понадобился, бедолага? Деду не меньше восьмидесяти.

В машине обнаружили одну пару наручников, нунчаки, боевую гранату и пику. На экране пейджера водителя прочли: «Срочно возвращайся».

Допросить братка в ту ночь не смогли. Даже крутые приемы вызванного из вытрезвителя доктора не дали результатов. Бритоголовый амбал только мычал и отплевывался.

Проследив за тем, что загнанным в канаву джипом заинтересовался милицейский патруль, Фризе решил, что сегодняшний день клиент должен оплатить ему в двойном размере. «Сейчас рвану в “Асторию” — и в постель. — Он вспомнил уютный номер, шикарную ванну и с удовольствием зевнул. — А может быть, отправиться в “Прибалтийскую”? Там номер не хуже. Разыщу Тосико…»

Попетляв по пустынным улицам Павловска, он вдруг понял, что заблудился, не знает дороги на Питер.

Давно усвоив истину, что танцевать следует от печки, Владимир разыскал Широкую улицу — оттуда путь к желанной «Астории» он помнил хорошо.

Старинный дом с эркерами был погружен во тьму. Светились только лестничные окна да окно в полуподвале. Там, где днем шла стирка.

А у подъезда стояла машина, вполне соответствующая той, которая, по описаниям Елены, принадлежала Кюну.

Корнилов отыскал в книжном шкафу черный огоньковский томик Набокова, в котором были напечатаны воспоминания «Другие берега». Полистал. Нашел строки о дяде писателя — Василии Ивановиче Рукавишникове.

«Его александровских времен усадьба, белая, симметричнокрылая, с колоннами и по фасаду и по антифронтону, высилась среди лип и дубов на крутом мрачном холму за рекой Оредежъ, против нашей Выры».

Корнилов оторвался от текста и задумался, живо представив себе не так давно пострадавший от пожара деревянный дворец на солнечной горке. Почему писатель назвал холм мрачным?

Он перечел абзац и чертыхнулся. Холм у Набокова был не мрачный, а муравчатый!

«Как правильно, как точно! Муравчатый, — обрадовался Игорь Васильевич. — Заросший густой зеленой травой. Что со мной? Не могу сосредоточиться!»

«В раннем детстве дядя Вася и все, что принадлежало ему, множество фарфоровых пятнистых кошек в зеркальном предзальнике его дома, его перстни и запонки, невероятные фиолетовые гвоздики в его оранжерее, урны в романтическом парке, целая роща черешен, застекленная в защиту от климата петербургской губернии, и самая тень его, которую, применяя секретный, будто бы египетский, фокус, он умел заставлять извиваться на песке без малейшего движения со стороны собственной фигуры, — все это казалось мне причастным не к взрослому миру, а к миру моих заводных поездов, клоунов, книжек с картинками, всяких детских одушевленных вещиц, и такое бывало чувство, как когда в нарядном заграничном городе, под лучистым от уличных огней дождем, вдруг набредешь, ребенком, в коричневых лайковых перчатках, на совершенно сказочный магазин игрушек или бабочек»[5].

Корнилов очень ясно, фотографически, представил себе дядю Василия Ивановича — лицом, кстати, походившего на Пруста, — и его тень, извивающуюся на раскаленном летним солнцем красном песке Оредежа. Этот дядя был большим чудаком! Игорь Васильевич вспомнил, как Набоков описывал его странности, его южные имения, замки в Италии и в Пиренеях, и подумал о том, что Рукавишников был способен додуматься и до рытья пещер. А вдруг ему взбрела в голову идея соединить свое рождественское имение с имением Набоковых на крутом вырском берегу? А уж если эти пещеры изначально были природными, естественными, то он наверняка не оставил их без внимания.

От купца и заводчика Рукавишникова мысли Корнилова перекинулись на пару столетий назад — к царю Петру Алексеевичу и его сыну Алексею. Ведь тот же Владимир Набоков писал, что рождественская усадьба построена на развалинах дворца, где «Петр Первый, знавший толк в отвратительном тиранстве, заточил Алексея». Уж не сторонники ли царевича рыли пещеры?» — мелькнула у Корнилова соблазнительная мысль. Но теперь он не смог удержать улыбки и, чтобы прекратить разгул фантазии, сказал вслух:

— А вы, оказывается, большой фантазер, товарищ генерал!

С книжкой в руках он лег на свой любимый диванчик, приставленный к беленой кирпичной стене — единственному напоминанию об огромной русской печи, когда-то красовавшейся посреди избы. Мастера, ремонтировавшие дом, печь разобрали, а стену Корнилов попросил оставить. Ему казалось, что с ней огромная комната выглядит уютнее.

Несколько минут он читал «Другие берега», хотя некоторые места мог бы цитировать наизусть. Это была единственная вещь писателя, приводившая Корнилова в восторг. Романы и рассказы Набокова оставляли его равнодушным.

Потом глаза стали слипаться. Он положил томик рядом с диваном и вытянулся поудобнее, с удовольствием подумав, что сейчас заснет. Но сон не шел. Странное дело — когда он лежал на этом диване, ему слышалось какое-то неясное бормотание, отрывки разговоров. Первое время Корнилов думал, что до него доносятся легкие всплески играющей в реке рыбы, бормотание родника, шум воды от плотины. Но потом убедился, что эти звуки не имеют к реке и роднику никакого отношения.

Ночью, когда в доме царила тишина, Корнилов различал даже тембр таинственных голосов. Иногда ему чудилась перебранка мужчины и женщины. Потом начинал бубнить глухой старческий голос. Изредка звенели обрывки детских пересмешек. Разговоры наслаивались один на другой, превращались в неясный гул. Корнилову казалось, что он вот-вот начнет разбирать отдельные слова. Но, как он ни напрягался, в нем оставалось только ощущение разговора — смысл ускользал, оставался за семью печатями.

Время от времени Игоря Васильевича одолевали сомнения: уж не начинает ли он потихоньку сходить с ума? Не слуховые ли это галлюцинации? Он даже не решался рассказать о «голосах» Оле. Стыдился.

Сомнения рассеялись, когда Корнилов прочитал в газете, что ученые сумели записать разговор двух египетских лекарей, обсуждавших пару тысячелетий назад в глубине пирамиды Хеопса свои профессиональные дела.

«А почему я не могу услышать разговоры первых хозяев дома у этой старой кирпичной стены?» — подумал он. И успокоился. Даже уверовал в то, что ночной шепот помогает ему засыпать. И действительно стал спать лучше.

«Интересно, каждому ли в старости лезут в голову такие “потусторонние” мысли? — думал Корнилов. — Ведь скажи мне кто-нибудь о таких странностях лет десять назад — засмеял бы. Сколько мне раньше приходилось в смертельных передрягах бывать, ходить по самому краешку — на сверхъестественное меня не тянуло. Не было времени задуматься об этом».

Он вспомнил недавно прочитанную книгу Николая Федорова, его теорию о том, что придет время и можно будет вернуть души умерших в созданные с помощью науки телесные оболочки.

«Химера? А удачные опыты англичан по клонированию овцы?»

Мысли текли спокойно и размеренно, не было тревоги из-за того, что прошло уже полночи, а сон не приходит.

Корнилов по-прежнему слышал мерный шум воды на плотине, редкие всплески рыб на реке. Изредка с шоссе доносилось гудение машины, преодолевающей крутой подъем у рождественского кладбища.

Неожиданно ко всем этим привычным звукам примешался еще один — хлюпанье сапог по воде, шорох прибрежного песка. Он догадался, что кто-то из рыбаков приплыл на резиновой лодке и вытаскивает ее на берег рядом с домом. «Не рановато? — подумал Игорь Васильевич. — Темень непроглядная. Да и место для рыбалки неподходящее. Но может, приплыл какой-нибудь турист и решил дождаться рассвета перед тем, как подняться через плотину?»