— Держись, Буга, — попросил Ким. — Мы слышим, как тебя лупят.

— Ребята не шутят, — согласился Буга. Он вернулся к Панкратову и увидел, что тот задыхается. Черная лужица изо рта натекла на шею.

— Гляди, какой денек разыгрался, Акимыч, — улыбнулся тот другу. — Клев нынче отменный.

Безмятежное солнце стояло высоко и пометило снег розоватым сиянием. Каждый звук в притихшем воздухе обрывался хрупкой саднящей нотой.

— Ты же знаешь, — пробурчал Буга, — я зимой не рыбачу.

— Ну и дурак. По такой погоде у луночки, да с чекушкой в кармане — самый смак. Другого рая нет… Помираю, Акимыч, не обессудь.

— Не думай об этом. Все когда-нибудь помрем.

— Все когда-нибудь, а я сейчас. Малофеича догоню.

— Ким на подходе, — сказал Буга. — Через час будешь на больничной койке.

— Ты будешь, но не я, — он захлюпал носом, закатил глаза под лоб. Дыхание вырывалось со свистом. Буга не сомневался — агония.

Выглянул поверх бруствера: а цепь — вот она, почти впритык, у передних бойцов зубы сверкают. Буга приладил Колин автомат с оптикой, посшибал резвецов, как в тире. Но и сам не уберегся: полоснуло по черепу. Потрогал, правое ухо болтается на полоске кожи — дернул и оторвал. Почудилось: пополам рассекли башку, и та часть, которая без уха, обвалилась в снег.

Изо всех сил сожмурил глаза: некстати крутит, ох, некстати.

Пора было подниматься в атаку.

— Полежи пока, — обратился к Панкратову, который уже витал в немыслимых высотах. — Я отлучусь на минутку.

С двумя автоматами выкарабкался на твердое и пошел навстречу бесенятам, изрыгая огонь, как верблюд слюну — точными прицельными сгустками.

По всей дороге, вплоть до железного щита открыл смертельный покос, но победа ему не светила. Отчаянная вылазка дала короткий перевес, но после малой заминки со всех сторон устремились ответные раскаленные стрелы, разрывая, кромсая на куски могучее тело. Еще руки подчинялись ему, но сердце сбилось с ритма.

Буга прижался жаркой щекой к ледяному насту и с облегчением понял, что может наконец отдохнуть.

Больше никуда не надо спешить. Кто-то бережно поднял его на руки и покачал над землей, как в раннем детстве баюкала матушка. Он попытался вырваться, чтобы продолжить бой; тихий размеренный голос его успокоил: "Хватит! Сколько можно драться… Остынь!" — "Не я начал, — оправдался Буга. — Я всегда только защищался". "Чего уж теперь, — ровно продолжал голос. — Лучше загадай желание. Какое у тебя желание?" — "Полететь, — обрадовался Буга. — Я давно не летал!" — "Нет ничего проще", — обнадежил голос, и Буга с удивлением обнаружил, что впрямь сидит за штурвалом турбоносца, забирающего под острые крылья облака, планету и звезды. Никогда у него не было машины, которая так безупречно слушалась малейшего прикосновения. Буга звонко рассмеялся, утирая ладонью слезы счастья. Вот и пришло к нему постижение сути вещей. Человек рожден реактивным штопором, а не сопливой козявкой. Чтобы это понять, надо всего лишь умереть.

Через целые столетия пробился к нему озабоченный голос Кима.

— Аккуратнее, хлопцы, аккуратнее… Клади на сидение — и по газам! Уходим, хлопцы, уходим…

"Неужели опять?" — с отвращением подумал Буга.

В рыночную эпоху Поюровский пришел не с голыми руками. Еще по прежним, по советским временам наладил частную практику, которой позавидовал бы любой американец. Он успешно пользовал ото всех напастей: резал рак, изгонял порчу, дробил камни в почках и оживлял осоловелых импотентов до жеребячьего состояния, но попасть к нему на лечение было трудно, в отборе пациентов он был чрезвычайно осмотрителен, что только придавало ему известности. Редкий больной, кому мошна или положение позволяли, не стремился к нему на прием, поэтому спектр, разброс клиентуры получился широкий: от нахрапистых теневиков до субтильных, застенчивых в быту членов ЦК КПСС. К девяностым годам, к началу свободы, у него уже составился некий капиталец, а связи наладились такие, с которыми не пропадешь и в тюрьме. Тем более, что по необъяснимому социальному феномену почти все его бывшие пациенты, уголовные авторитеты и партийные боссы, совокупясь в светлом порыве к капитализму, за короткий промежуток времени (два-три года) заняли главенствующие позиции в обновленном государстве.

При новом режиме Поюровский мог получить все, чего душа пожелает, хоть пост министра здравоохранения, хоть луну с неба, но тут он сплоховал. То ли возраст тому виной (зашкалило за пятьдесят), то ли чересчур радужные открылись взору перспективы, но в нем словно произошло раздвоение личности: талант вступил в противоречие с натурой и разум устремился в двух противоположных направлениях: в сторону Нобелевской премии, которую он безусловно мог отхватить за сенсационные разработки в области эндокринологии, и туда, где в забронированных сейфах, укрытые от света, хранились магические груды зеленоглазых банкнот. Разумеется, оба направления где-то неизбежно пересекались, но одной жизни могло не хватить, чтобы добраться до пункта пересечения.

Свой оригинальный бизнес он начинал исподволь, преодолевая некое внутреннее моральное сопротивление, но постепенно увлекся и открыл в торговле человеческим сырцом много привлекательных сторон. Главное, в этом деле удачно совмещались три очень важных константы: солидная, не зависящая от случая прибыль (рынок неограниченный, конкуренция нулевая), прекрасные возможности для сугубо научных исследований и третье, основное, — полный простор для глубоких метафизических изысканий в области духа. Трудно было только поначалу, много сил отнимали организационные хлопоты — сбыт, поставщики, крыша, отлаживание цепочек товар-деньги, но тут выручил Денис Крайнюк — угрюмый затрапезный малообразованный человечишко, но хваткий, деловой, целеустремленный, неутомимый и цепкий, как целая волчья стая.

Этот живоглот знал лишь одну страсть — деньги, но его куцее воображение не поднималось выше четырехзначных цифр. Поюровский платил ему чистоганом, и благодарный соратник с необыкновенным рвением перенял на себя тяжкое, унизительное бремя мелких повседневных забот. Интеллигентный Поюровский царствовал, черная косточка Крайнюк — пахал, это вполне устраивало обоих.

…В среду Поюровскому сообщили, что банкир Сумской сошел с ума. Позвонила одна из старых пациенток, вращающаяся в банковских кругах, но уже в дневных программах новостей передали некоторые подробности. Довольно пикантные. У Сумского, которого средства массовой информации уверенно прочили чуть ли не в преемники Жоры Ливановича из Госимущества, случился нервный срыв на семейной почве. По достоверным источникам от него сбежала любимая жена Кларисса Ивановна, увлекшись якобы неким знаменитым кавказским киллером, но это не все. Придя утром в банк, Сумской обнаружил исчезновение колоссальной суммы денег, которую журналисты предпочли пока не называть, дабы не будоражить понапрасну умы обывателей, причем за этой аферой стояли, по слухам, очень известные западные партнеры. Два таких удара подряд привели к тому, что психика знаменитого банкира дала трещину. Сумской посрывал с себя одежду, выскочил в чем мать родила на лютый мороз и начал приставать к прохожим женщинам с гнусными предложениями, суля каждой открыть небольшой счетик в Цюрихе. Вся история выглядела, разумеется, очередным телерозыгрышем, вроде обещания зарплаты бюджетникам, но голяка Сумского засняли на пленку, как раз в тот момент, когда дюжие санитары запихивали его в «воронок», а банкир, вырываясь, лихо распевал известную, любимую народом песню: "Таганка, зачем сгубила ты меня?.."

Сперва Поюровский обрадовался, подумал злорадно: поделом тебе, собака, будешь знать, как блокировать чужие денежки, но тут же загоревал. Естественно, как умный, бывалый человек он не поверил ни звонку знакомой, ни сообщению в новостях, ни натуральному изображению голяка на экране (примитивный, заказной монтаж); по всему выходило, что так или иначе злосчастного банкира следом за Ленькой Шаховым надолго, если не навсегда, вывели из большого бизнеса, а это означало, что он, Поюровский остался один-одинешенек перед лицом невесть откуда взявшейся грозной беды.