— Халтуришь, морда хорьковая!

Самарин, совершенно живой, ухитрился развернуться на подрубленных позвонках, как на подшипниках, страшно скалясь, прогудел:

— Все прощу, сынки! По два лимона каждому. Искупаетесь в зелени.

Никита Павлович, давя массой голое, худенькое, пульсирующее стариково тельце, ответил:

— Забыл, где живешь, Сидор. Против топора зелень не играет. Говорю же, сам себя перехитрил.

Вторым ударом Гиля Хорек подтвердил свое высокое мастерство рубильщика. На алой струе голова владыки спрыгнула в тазик. Но и оттуда пыталась торговаться, хотя слова трудно было разобрать. Зато туловище выпростало растопыренную пятерню, и Никита Павлович догадался, хозяин поднял цену своей жизни до пяти миллионов. С брюзжанием Никита слез с массажного столика. Вся левая сторона, от шеи до пупка, горела адским пламенем.

— Как бы не пришлось в больницу ехать, — пожаловался Хорьку. Но тот, видно, плохо понял, потому что был еще под впечатлением своей неудачи.

— Без чурбака толком не приладишься, — стыдливо оправдался. — У табуретки центр неустойчивый. Я предупреждал.

От двери донеслось робкое покашливание. Агата примостилась у стены, закутанная в простыню. Она сейчас была похожа на монашку, вышедшую к людям с печальной вестью. Руки сложила на животе, волосы стянула темной косынкой. Она все видела, зрелище ее возбудило.

— Тебе чего? — спросил Никита Павлович.

— Да так зашла… узнать…

— Чего узнать?

— Меня тоже, наверное, обкорнаете?

Гиля Хорек, не выпуская из рук топор, направился к ней с какими-то неясными намерениями.

— Стой, — остановил его Никита.

— Чего в самом деле, — удивился Хорек. — Оприходуем до кучи. Такая же тварь, как и все. Заодно потренируюсь. Думаю, ежели табуретку развернуть боком…

Агата покосилась на тазик с головой старого любовника. Надо же как бывает, мышь гору валит.

— Я готова, — сказала она.

— И не боишься? — спросил Никита.

— Чего бояться. Смерть — высшее проявление любви. Погуляла — и хватит. Чем я лучше других. Твой Хорек прав.

— Ишь как запела, — усмехнулся Никита Павлович в бесстыжие, полные затаенного ужаса глаза. — Тебе бы токо Золушку в театре играть. Поживешь пока, не трясись.

— За что такая милость?

— За монетку твою… Хорошая цена, а?

— Монетка дороже, — сказала Агата.

— Власть в стране захватили простейшие, — объяснил Гурко. — Этакие человекообразные эмбрионы.

Это уже случалось в истории, и не раз. Все псевдодемократические режимы таковы. Ничего удивительного или страшного. Как сон разума порождает чудовищ, так любая нация, истощив свои силы, погружается в темные периоды бытования. Как бы засыпает целиком — на огромных территориях. И вот из тьмы выходят на свет человекоподобные существа и провозглашают единственно доступный им принцип бытия — хватать и иметь. Мы с вами, друзья, как раз угадали в такую историческую прогалину. С чем вас и поздравляю.

— Люблю Олега, когда он пьян, — благодушно заметил Сергей Петрович. — Ничего не поймешь, но видно, что очень умный.

— А я понимаю, — застенчиво пискнула Лиза.

Втроем они с комфортом расположились в оранжевой гостиной на квартире у майора (бывшие апартаменты Подгребельского, бывшего директора "Русского транзита"). На столе красное вино, водка, закуски, в камине потрескивают полешки, из-под плешивых штор стекают на пушистый ковер призрачно-чернильные тени. В стереоколонках приглушенная музыка Брамса. Лепота. Гурко приехал прямо из Конторы и привез благодарность от генерала за удачно проведенную операцию, а также просьбу забыть о ней как можно скорее.

В сущности, обмывали лейтенантские звездочки Лизы Корольковой.

— Рано тебе понимать, — одернул суженую Сергей Петрович. — Какие существа? Какие прогалины? Воры они и есть воры — во все времена. Сейчас они в законе, в этом весь фокус… С Самариным, признаю, ты ловко устроил. Вор вора угробил — это славно. Большая экономия сил и средств.

Он уже начал привыкать к тому, что ревнует Лизу Королькову, а также к тому, что иногда испытывает перед ней робость, неведомую ему доселе, поэтому держался покровительственно, чтобы никто не заметил, какая на душе у него смута. Чем глубже он погружался в мир Лизиных ощущений, тем яснее понимал: она для него непостижима, и такой пребудет навеки.

Непостижимая жена — это что-то чересчур пряное для его натуры. А что поделаешь? Надо ехать, коли запрягся.

— Олег Андреевич, — Лиза смотрела на Гурко так, как смотрит первая ученица в классе на обожаемого учителя. — Вы сказали — человекообразные существа.

Но если они одолели, то как же с ними управиться?

— Очень просто, — Олег подмигнул майору и добавил в Лизин бокал вина. — Очень просто, девушка.

Проблема в том, чтобы их точно классифицировать.

Определить, к какой группе приматов они относятся.

— И вы определили?

— Безусловно. Наши подопечные, которых остроумно прозвали "новыми русскими", относятся к племени бандерлогов. Царствовали в каменном веке. Отличительные признаки — стайность, одержимость, жестокость, крошечные мозги, маниакальное стремление тащить все в берлогу.

— И что дальше?

— В формулировке проблемы заключается ее решение. Во-первых, бандерлоги, как подвид, недолговечны, рано или поздно они взаимоистребляются. Десять лет для них уже слишком большой срок. И второе, главное: они легко поддаются гипнозу, как массовому, так и индивидуальному. Власть бандерлогов продлится ровно до тех пор, пока кто-то не отберет у них игрушку, называемую телевидением.

— Допустим, — согласился майор. — Но телевизор они не отдадут. Добровольно не отдадут.

В эту минуту позвонили в дверь. Друзья переглянулись.

— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил Гурко.

— Не думаю, — загадочно ответил Сергей Петрович, поддавшись философскому настроению друга. Пошел открывать. Неожиданный вечерний звонок в городе, превращенном в огромный притон, всегда волнителен. Дверь, разумеется, снабжена современными запорами, но «глазок» обыкновенный, панорамный. Майор заглянул в него и увидел переминающегося с ноги на ногу мальчугана лет двенадцати, в джинсовой куртке и меховой кепке, низко опущенной на лоб. Больше на лестничной площадке никого.

Сергей Петрович распахнул дверь. У мальчика светлое лицо, веселые глаза.

— Тебе чего?

— Записку просили передать, — протянул на ладони компактно сложенный листок из школьной тетради.

— От кого записка?

— Не знаю. Там все сказано.

— Кем сказано?

Но мальчуган развернулся и, миновав лифт, с шумом покатился по лестнице. Сергей Петрович защелкнул пару замков, навесил цепочку и, недоумевая, вернулся в гостиную.

Записку Лиза прочитала вслух. Там было сказано следующее: "Дорогой Сережа. Я опять в Москве проездом. Живу в гостинице «Россия». Номер пятьдесят шестой. О плохом не думай. Я тебя уважаю. Есть хорошее предложение на 200 тысяч баксов. Хочешь, обсудим.

Каха".

— Каха Эквадор? — уточнил Гурко.

— Он самый.

— Знаменитый абрек, — пояснил Гурко девушке. — Киллер. Защитник демократии и шариата. За ним как минимум сто покойников. Лет десять объявлен в розыск, еще раньше Радуева. Видишь, какие у Сережи солидные друзья. Бизнесмен!.. Сережа, а почему записка?

Почему просто не позвонить? Или у вас с ним так заведено?

— Наверное, намекнул, что знает квартиру. У него контракт на меня еще с лета. Аванс он уже получил.

— Излагает складно, — сказал Гурко. — "В Москве проездом… О плохом не думай"… Сразу видно, что образованный человек.

— Это не записка, — поддержала Лиза. — Прямо целый роман. Сереженька, и ты к нему пойдешь?

Майор взглянул на нее покровительственно.

— Ты даешь, лейтенант! Как же иначе? Двести тысяч на дороге не валяются.

Лиза покосилась на Гурко. Тот скорчил сочувственную гримасу: дескать, ничего не поделаешь. Большому кораблю большое плавание. Девушка перевела взгляд на майора, который важно кивнул, как император с трона. Лиза хихикнула. Сергей Петрович ответил снисходительной улыбкой. Гурко неожиданно тоже прыснул, будто косточкой подавился. Внезапно всех троих обуял приступ неудержимого смеха, налетел, как ком с горы. Их трясло, словно в падучей. Качалась хрустальная люстра. Летела посуда со стола. У Лизы из глаз потекли ручьи. Гурко опустился на ковер и скорчился, обхватив колени руками. Майора, дольше всех сопротивлявшегося смеховой истерике, скрючило над столом в дугу. Он руками судорожно загребал воздух, будто пытался вынырнуть из океана. Это было как освобождение, как бегство из тяжкого плена, Увы, все кончается когда-нибудь, и смех, и слезы, и любовь, и война, и разруха. Наконец наступила тишина.